Миргород » Комментарии » Тарас Бульба

Из Мышецкого Гоголь мог заимствовать и сведения о пополнении запорожского войска различными пришельцами (8—9), о «мастеровых людях, какие имеются при Запорожской Сечи» (21—22), о беспрерывном веселии и пьянстве в Сечи, «в чем и жизнь свою до конца тако провождают» (24—25), о проступках и наказаниях казаков (25—26). Наконец, из «Истории» же взяты Гоголем и названия куреней: у Мышецкого — Дядковской, Незамайлевской, Татаровской, Переяславской, Тымошевской (16—17).

На ряду с «Историей» кн. Мышецкого использовал Гоголь при переработке «Тараса Бульбы» еще два сборника украинских песен — М. Максимовича^<1> («Украинские народные песни, изданные Михаилом Максимовичем». Часть первая, М., 1834) и Пл. Лукашевича («Малороссийские и червонорусские народные думы и песни», СПб., 1836), в особенности последний, откуда, например, заимствован весь вставной эпизод с историею Мосия Шила, попавшего в турецкий плен, обусурманившегося и затем освободившего всех казаков-невольников и с ними вместе вернувшегося обратно на родину (Дума про Самійла Кішку). Гоголь довольно близко следует думе и в описании самого Шила (в думе — Кішка), который

Другая дума сборника Лукашевича — про Ивася Коновченка — послужила Гоголю источником нескольких деталей второй редакции повести. Повидимому, отсюда заимствован клич есаулов на рынках и площадях: «Эй, вы, пивники, броварники! полно вам пиво варить, да валяться по запечьям, да кормить своим жирным телом мух» и т. д. (39). В думе Корсунский полковник «кликне-покликне»:

Пример более сложного использования Гоголем песенного материала дает лирическое отступление о старой матери, ищущей среди прохожих «одного, милейшего всех» (137). В той же думе про Ивася Коновченка упоминается о матери Ивася — вдове, которая

Однако, эта реминисценция тесно переплетается с реминисценциями других украинских песен, точнее — отдельных стихов из них. Так, слова Гоголя: «Не по одному козаку взрыдает старая мать, ударяя себя костистыми руками в дряхлые перси; не одна останется вдова в Глухове, Немирове, Чернигове и других городах» — сотканы, примерно, из следующих песен:

Отзвуки народных песен — одна из существенных особенностей второй редакции повести. По большей части реминисценции эти весьма беглые, как в последнем примере. Аналогичный случай — слова есаула Товкача Бульбе: «Пусть же, хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи...» (150); ср. в народной песне:

В других случаях реминисценции эти используют отрывок одной песни, соответственно его видоизменяя, как например, в лирическом заключении главы VIII. Эта концовка отдельными своими выражениями восходит к думе о походе на поляков:

Если в источниках первой редакции Гоголь искал прежде всего деталей, которые позволили бы ему сделать изображаемую картину рельефнее, то, перерабатывая повесть, он стремится к исторической верности изображаемых событий, стараясь даже в мелочах возможно точнее восстановить эпоху.

Говоря о работе Гоголя над «Тарасом Бульбою», необходимо иметь в виду эволюцию в процессе работы идейного содержания повести.

Подготовляя и обрабатывая вторую редакцию повести, Гоголь частично попадает под влияние славянофильских тенденций. В несомненной связи с этими новыми для него тенденциями он наново пишет вторую речь Тараса к запорожцам — о товариществе; основной мотив этой речи: особые свойства «русской души», «русского чувства». Этим новая редакция «Тараса Бульбы» перекликается с высказываниями Гоголя в письмах того же времени: см. напр. письма к К. С. Аксакову (5 марта 1841 г.), Н. М. Языкову (17 сентября 1841 г.). и др. Одновременно Гоголь работал над римской редакцией «Мертвых душ», где уже появляется известное обращение к Руси-тройке.

IV

Интерес к историческому роману из прошлого России (и Украины) наметился в русской литературе уже к концу 20-х годов и выразился не только в литературной практике, но и в некоторых теоретических заявлениях.

Еще в 1823 г. Орест Сомов («О романтической поэзии», СПб., 1823) указывал на новые, свежие темы для романтического писателя, называя среди них «малороссиян» «с сладостными их песнями и славными воспоминаниями» и «отважных переселенцев Сечи Запорожской»: «все они, соединясь верою и пламенною любовию к отчизне, носят черты отличия в нравах и наружности».

Несколько лет спустя Н. А. Полевой в обширной рецензии на «Историю Малой России» Д. Бантыша-Каменского доказывал, что «под рукою живописца искусного Малороссия представит картину самую занимательную, самую живописную», ибо «никакая швейцарская, никакая нидерландская революция не покажет нам явлений, столь диких, столь прекрасных!». «Изобразите, — писал Полевой дальше, — постепенное сближение казаков с литовцами, поляками и гражданственностью, заселение их по обе стороны Днепра; новых врагов казацких, крымцев; отделение запорожцев, образование украинских казаков; их предводителей, от Дашковича до Хмельницкого; странное ученое образование киевского духовенства под владением Литвы и Польши; что-то рыцарское и ученое в малороссийкой аристократии, что-то дикое, литовско-азиятское, в простом народе Малороссии; эту пеструю смесь Азии и Европы, кочевой и оседлой жизни, покорности и независимости, твердости и слабости, и наконец взаимных отношений, взаимной политики, в одно время, Польши, Литвы, Турции, Крыма. Конечно, не предмет будет виноват, если ваш рассказ не увлечет душ и умов!» («Московский Телеграф», 1830, т. 35, стр. 272).

В следующем 1831 г. Н. Маркевич в предисловии к «Украинским мелодиям» (М., 1831, стр. XXVII—XXVIII) набрасывал проект большого художественно-исторического сочинения, обещая: «Если станет на то сил моих и времени, быть может, я решусь принесть моим соотечественникам и земле, кормившей некогда наших праотцев, а ныне хранящей остатки их, — подробное описание красот исторических, прелестей природы, обычаев, обрядов, одежды, древнего правления малороссийского. Приятно было бы вспомнить, каков был Батурин, Чигирин или Глухов во времена предков наших, каковы были нравы, язык; приятно представить себе отечество в дни его протекшие».

Во всех этих предложениях и обещаниях сказалось недовольство преподносившейся в художественной литературе условной историей, сказались требования большей исторической документальности и убедительности.

Те же требования начинала ставить себе и русская историческая беллетристика (в частности, и с украинской тематикой), начиная со второй половины 20-х годов XIX века, — беллетристика, имевшая своим источником романы Вальтер Скотта (см. многочисленные факты, приведенные в книге И. И. Замотина «Романтический идеализм в русском обществе и литературе 20—30-х годов XIX столетия», СПб., 1907, стр. 323—328).

^<1> Хотя этот сборник Максимовича вышел еще до появления «Миргорода» (цензурное разрешение помечено 23 марта 1834 г.) и сообщался Гоголю еще в листах (см., например, письмо его к Максимовичу от 20 апреля 1834 г.), однако явных следов использования сборника мы в ранней редакции «Тараса Бульбы» не найдем. Лишь впоследствии, возвратившись к сборнику Максимовича, Гоголь мог по новому оценить его, извлечь из него необходимый историко-бытовой и лирический материал.

^<2> Несколько дальше Ивась Коновченко говорит, что, если он не откликнется на зов есаулов, то —