Из сказок второй редакции наиболее раннюю запись дает на украинском языке А. Дыминский. У пана была дочка, которая внезапно умирает. Ее вывозят в церковь, чтобы она там пробыла целый год; каждую ночь кто-нибудь должен ходить на стражу. Каждого, остающегося в церкви на ночь, она душит. «Москаль» в корчме, узнавши об этом, вызывается переночевать около гроба. Пан обещает ему много денег. Баба, встретившаяся на улице, дает солдату ряд советов. Солдат становится в алтаре, и панночка, вставшая из гроба, не находит его. При пении петухов она опять возвращается в гроб. То же повторяется на вторую ночь. На третью ночь, по совету бабы, солдат, когда панночка встала из гроба, ложится в гроб и не встает, пока не запели петухи и панночка не сказала: «стань, не бойся». Он встал, и они обнялись. Сказка кончается женитьбой. («Казки та оповідання з Поділля, 1850—1860 рр.», Киів, 1928, стр. 52—53). Из русских сказок сюда относится сказка № 207 афанасьевского собрания: «Иван-купеческий сын отчитывает царевну». Ср. в собрании И. Рудченко сказку: «Упырь и Миколай» («Народные южно-русские сказки», 1870, II, стр. 27—32); разница только в том, что герой на третью ночь, когда царевна выходит из гроба, ложится вместо нее в гроб; то же в сказках, собранных О. Раздольским в Галиции («Галицкие народні казки», «Етногр. Збірник», 1899, VII, № 30, 48, 49).
Западноевропейским образцом сказок второй редакции может служить сказка бр. Гримм: «Die Prinzessin im Sarge».
Мы не знаем текста того «народного предания», какое могло быть известно Гоголю. Однако, это скорее мог быть один из вариантов сказок первой редакции, чем второй. Делая героя пьяницей-бурсаком, случайно очутившимся в корчме, а героиню — панночкой, Гоголь, возможно, шел за сказками второй редакции, хотя в целом «Вий» ближе к сказкам первой, а не второй редакции. В сказках первой редакции выступает только один герой; во второй появлению героя-избавителя предшествует гибель многих. Расчленение момента гибели многих, ранее проводивших ночь у гроба, и благополучного исхода для основного героя, включение мотива о том, что герой ложится в гроб, благополучный конец (освобождение девушки от демонической власти и женитьба героя на девушке) — всё это отличает вторую редакцию от первой, а также и от сюжетной схемы «Вия». Следует отметить, что сказки второй редакции в отличие от крестьянской бытовой окраски сказок первой редакции имеют некоторый оттенок церковной легенды: «добрым советником» тут является не дед или мать, но святитель Николай, апостол Петр и т. п.
В литературе о Гоголе был поставлен вопрос, не следует ли народные сказки, обнаруживающие сходство с «Вием», считать фольклорным отзвуком гоголевского «Вия». Подобная постановка вопроса методологически вполне оправдана. Однако, с одной стороны, международное распространение сказок второй редакции, с другой, наличие записей, хронологически предшествующих появлению «Вия», должны убедить нас, что сказки даже и в более поздних записях, — в записи Дыминского, в публикациях Гринченко, Рудченко и др., — являются записями вариантов той самой сказки, бытовавшей в устной традиции, которой воспользовался как сюжетом для своей повести Гоголь.<1>
Из ранних публикаций фольклорных материалов нужно упомянуть стихотворную поэму, снабженную этнографическим комментарием-исследованием о ведьмах, А. Павловского «Ведьма и злодеи, или чудесное происшествие» (1803). Сама по себе поэма Павловского не представляет интереса, но его рассуждения о ведьме весьма любопытны (В. Сиповський, «Укр. в рос. письм.», 1928, стр. 263). По мнению А. Павловского, слово «ведьма» появилось на Украине и оттуда перешло в Россию (стр. 1). Иронизируя, автор замечает, что «в Киеве действительно водятся ведьмы, а особенно по кладбищам и в Шелковичной улице» (стр. 6). Ср. у Гоголя заключительную реплику Тиберия Горобца, которой заканчивается «Вий»: «Ведь у нас, в Киеве, все бабы, которые сидят на базаре, все — ведьмы». А. Павловский, между прочим, пересказывает народное поверье, что если ведьму бить, то она оборачивается кошкой, свиньей, змеей, мухой, щукой, — «продолжая битье, можно принудить ее принять вид женщины» (стр. 5 .
Менее ясен вопрос о происхождении образа Вия. В работах о Гоголе высказывалась мысль о нефольклорном происхождении этого образа. (В. Милорадович, К. Невірова, В. Гиппиус).
До сих пор мы не имеем записей сказок с образом, который соответствовал бы гоголевскому Вию (укр. слово «вій» — веко). Правда, сходный образ мы находим в сказке № 77 афанасьевского собрания «Иван Быкович». Ведьма схватывает Ивана Быковича и уносит его в подземелье, где на железной кровати лежит старик, ее муж, с такими длинными бровями и ресницами, что они закрывают ему глаза. Он позвал двенадцать могучих богатырей и стал им приказывать: «Возьмите-ка вилы железные, подымите мои брови и ресницы черные: я погляжу, что он за птица, что убил моих сыновей?» Богатыри подняли ему брови и ресницы вилами, старик взглянул. То же повторяется при второй встрече Ивана Быковича со стариком. Но сказочный старик с длинными веками не наделен чудесным и губительным взором. Сказка развязывается торжеством Ивана Быковича и гибелью старика. Сказка об Иване Быковиче у Афанасьева производит впечатление литературно обработанной, и образ старика, возможно, восходит к гоголевскому Вию. Таким образом, ссылка на сказку об Иване Быковиче не только не разрешает вопроса о фольклорных источниках образа Вия, но скорее подтверждает мнение, что образ Вия создан самим Гоголем.
Гоголь назвал Вия «повелителем гномов». «Гномов» украинская демонология не знает. В данном случае Гоголь ввел термин, взятый из немецкой мифологии. Вводя его, Гоголь, конечно, допускал терминологическую погрешность, однако, само явление Вия в гоголевской повести не противоречит смене эпизодов сказочного сюжета. Отступление Гоголя от сказочной схемы заключалось в замене «старшей ведьмы» фольклорной традиции нефольклорным образом Вия.
IV
Появление в повести образа Вия — «повелителя гномов» — приводит к более общему вопросу: об отношении повести к западной (в частности, немецкой) романтической традиции. Мысль о зависимости Гоголя от немецких романтиков Тика и Гофмана впервые была высказана С. П. Шевыревым в «Московском Наблюдателе» (1835 г., т. I, стр. 2). Против этой мысли Шевырева решительно выступил Н. Г. Чернышевский в «Очерках гоголевского периода» (соч. Чернышевского, 1906, т. II, стр. 100).
Чернышевский ошибался, отрицая известность Тика в русской читательской среде и знакомство Гоголя с Тиком. Тик был неоднократно переводим на русский язык. Гоголь сам упоминает о Тике; в литературе о Гоголе был сделан ряд сопоставлений произведений Гоголя и Тика (Надеждин. «Телескоп», № 5, 1831; Тихонравов, Соч. Гоголя, I, стр. 516—535; А. К. и Ю. Ф. «Русская Старина», 1902, III, стр. 641—647; Ad. Stender-Petersen. Gogol und die deutsche Romantik, «Euphorion», 1922, XXIV и др.). Но Чернышевский был прав в том, что «пересказыванье» Гоголем фольклорного источника устранило фабульное сходство «Вия» с отдельными произведениями западноевропейских литератур. Для «Страшной мести» и для «Вечера накануне Ивана Купала» могли быть приведены параллели из Тика, для «Вия» — нет.
Близость Гоголя к немецким романтикам сказывается не в сюжете, а в общем литературном колорите «Вия». В изображении переживаний и впечатлений Хомы Брута, когда он несется с ведьмой на плечах, Гоголь как бы намекает на «ночную сторону человеческой психики», которую пытался изобразить в цикле своих сказок Л. Тик. Появление Вия в конце повести соответствует развертыванью сюжета в народной сказке, но то, что в Вии и в гномах подчеркнута их близость к земле, к природе, — это сближает Гоголя с немецким романтизмом.
Одна из деталей текста «Вия» позволяет обнаружить связь мрачного фантастического колорита повести не только с личными, но и с общественными настроениями Гоголя этой поры: с его своеобразной гражданской скорбью. Имеем в виду эпизод о впечатлении, произведенном покойницей-панночкой на Хому: «Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно-пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе». Слова «песню об угнетенном народе» введены в текст настоящего издания из рукописи. В подцензурном печатном тексте этот многозначительный намек был вытравлен (фраза заканчивалась словами: «запел кто-нибудь песню похоронную»).
V
В отличие от «Вечеров на хуторе», где фантастика окружена более или менее условными (чувствительными или комическими) сельскими сценами, фантастика «Вия» окружена сценами вполне реалистическими — изображениями бурсацкого быта и частично — быта сотниковой дворни, быта (на языке враждебной Гоголю критики) — «низкого» и «грязного» Бытовые страницы «Вия», осуществляя самостоятельное художественное задание, продолжая и совершенствуя начатую в «Вечерах» линию демократизации «высокой» литературы, — вместе с тем даны как антитеза к фантастическим элементам повести, связанным с другим социальным материалом (поместье сотника, панночка).
Как отметил И. Анненский («О формах фантастического у Гоголя») Гоголь «обывательской невозмутимостью» Хомы Брута резко оттенил «демоническую фантастику». Чем равнодушнее реальный dominus Хома, тем страшнее и трагичнее фантастические ночные ужасы, испытываемые Хомой Брутом, в церкви у гроба панночки.
В начальных эпизодах «Вия» с изображением быта киевской бурсы и бурсаков нужно видеть отражение как личных впечатлений Гоголя от разговоров и рассказов, слышанных на Украине, так и впечатлений литературных. Непосредственным литературным предшественником Гоголя в этом отношении был В. Т. Нарежный. О популярности на Украине «Бурсака» Нарежного (1824 г.) на ряду с «Малороссийской деревней» Кулжинского и «Монастыркой» А. Погорельского упоминает Царынный (А. Я. Стороженко) в разборе «Вечеров на хуторе» в «Сыне Отечества» 1832 г. «Описание бурсы» в «Вии» охарактеризовано Белинским в его статье 1835 г. «О русской повести и повестях Гоголя» как «немного напоминающее бурсу Нарежного». Впоследствии Ап. Григорьев в статье: «Русская литература в 1851 г.» мимоходом высказал мысль, что «грубые, так сказать, сырые материалы» для бурсаков в «Вии» можно найти в произведениях Нарежного.
<1> А. Димінський. „Казки та оповідання з Поділля в записах 1850—1860 рр.“ 1928, стр. 55—56, № 111, стр. 52—53, № 108; О. Роздольський. „Галицькі народні казки“, „Етногр. Збірн.“, 1899, VII, стр. 24, 30, стр. 90—93, № 48, 49; „Етногр. Збірн.“ XII, стр. 767, № 170; М. Драгоманов „Малоросийские народные предания и рассказы“, 1876, стр. 71. П. Чубинский. „Труды экспедиции“, I, стр. 200; II, стр. 27, № 7; стр. 410, № 118; И. Рудченко. „Народные южно-русские сказки“, 1870, II, стр. 27—32, № 12; И. Манжура. „Сказки, пословицы“, 1890, стр. 60, 136—137; П. Иванов. Сб. Харьк. ист.-фил. о-ва, 1891, III, стр. 202—204; Летопись ист.-фил. фак. Новоросс. унив., 3, стр. 122, 184, № 5; Б. Гринченко, „Этн. материалы“, II, стр. 323, № 232; I, стр. 66; Кравченко. „Этн. мат., собр. в Вол. губ.“, Труды О-ва иссл. Волыни, т. V, стр. 46—49, № 60; Ястребов. „Мат. по этнографии Новороссийского края», стр. 64—66; Podbereski. „Materialy do demonologji ludu ukrajinskiego“, Zbiór wiadomos’c’ej do antropologji krajowej“. |
