- Это вы опять отличились, Риттер?
Черные угольки глаз самолюбивого француза метали такие искры, что у Риттера душа в пятки ушла.
- Нет-с, это не я-с... - запинаясь, пролепетал он.
- Не вы? Правда?
- Правда-с... Ей-Богу!
- Эх ты, горе-богатырь! Еще божится! - вполголоса попрекнул его Гоголь, а затем произнес громко: - Это я, Иван Яковлевич.
- Вы, Яновский? Скажите на милость, что это такое?
Гоголь взглянул в вышину, куда был грозно направлен указательный палец молодого профессора.
- Это - Дамоклов меч, le sabre de Damocles. Кто-то хихикнул, но огненный взгляд профессора в сторону смешливого словно ожег весь класс. Все кругом виновато замерло, можно было бы расслышать полет мухи.
- Говорят не «le sabre», a «le glaive», или «l'epee de Damocles», - счел нужным поправить ученика Ландражен и кстати тут же привел цитату из Беранже:
De Damokles l'epee est bien connue;
En songe, a table, il m'a semble la voir... <1>.
Затем не столько уже с досадой, сколько с грустью прибавил:
- Дамоклов меч висит - точно, но над вашей же головой!
В это время из коридора донесся звонок, возвещавший большую перемену. Ландражен махнул рукой и повернулся к выходу; но на пороге еще раз обернулся и кивнул головой на потолок:
- Уберите-ка это, господа.
Пока приятель Гоголя Прокопович, отличавшийся если и не особенным прилежанием, то благонравием, взлез на кафедру, чтобы снять с потолка неуместное украшение, сам Гоголь в толпе товарищей вышел в коридор, куда высыпали уже воспитанники и из других классов. «Дамоклов меч» дал обильную пищу для общих споров и пересудов. Одни обвиняли самого «барончика» как за его шалость, так еще более за выказанную затем трусость; другие взваливали главную вину на подстрекателя, Яновского, потому что барончик-де не выдумал бы пороха, если бы даже был самим Бертольдом Шварцем.
- Яновский и так ведь взял уже вину на себя, - вступился за приятеля Прокопович.
- Это не оправдание, это только смягчающее обстоятельство! - с важностью вмешался тут в разговор семиклассник - «студент» - Бороздин-первый, приземистый, но плотный, круглолицый юноша, остриженный почти наголо, отчего лицо его казалось еще круглее. - Мне жаль, главное, Ландражина: он - душа-человек и вел себя в этом случае, как вы сами, господа, говорите, со всегдашним благородством и тактом...
- Ну да, да! - перебил его пятиклассник Григоров, самый отъявленный шкодник. Но тебе-то что до нашего семейного дела, расстрига Спиридон? В чужой монастырь со своим уставом не ходят.
- Во-первых, я не расстрига, а студент и сын полковника, - вскинулся Бороздин. - Во-вторых, зовут меня не Спиридоном, а Федором, как вам всем и без того известно. Ярлыки, которые навешивает нам Яновский, часто вовсе неостроумны.
- Ну, на свой-то тебе нечего жаловаться: по Сеньке и шапка, по фляжке - ярлык. Поглядись-ка в зеркало: чем ты не расстрига? Так ведь, господа?
- Так! Так! - со смехом подхватило несколько голосов.
- Мы, трое братьев, стрижемся под гребенку по примеру отца... - начал было объяснять «расстрига».
Гоголь, до сих пор молча прислушивавшийся к пересудам товарищей, принял как будто его сторону:
- А по писанию: чти отца и матерь свою. К тому же, господа, нынче он ведь именинник, а обижать именинника грешно.
- Как именинник?
- Да ведь какое сегодня число?
- Двенадцатое декабря.
- Ну, а это - день ангела Спиридона.
- Поздравляем, Спиридонушка, поздравляем! Дай ручку пожать! Не будет ли угощения? - посыпались на «именинника» с разных сторон незаслуженные насмешки.
- Meine Herren, zu Tisch! zu Tisch!<2> - раздался по коридору звонкий тенор надзирателя - немца Зельднера, и гимназисты веселой гурьбой повалили к лестнице, ведущей в нижний этаж, где помещалась столовая с кухней, а также канцелярия, квартиры главного гимназического начальства (попечителя и директора), лазарет и церковь.
- Тебе, Яновский, это так не сойдет! - бросил Бороздин на ходу Гоголю.
- И тебе тоже, - был ответ.
Со стороны Бороздина сказано было это едва ли серьезно: ему, «студенту», строить какие-либо каверзы против гимназиста, а тем более «фискалить» по начальству совсем не пристало. Но Гоголя, видно, подзадорила угроза студента, и, всегда уже молчаливый, он за обедом очень неохотно отвечал на расспросы сидевшего рядом с ним лучшего друга своего, Данилевского. Последний, также пятиклассник, обогнал его, однако, во французском языке, состоял уже в числе «синтаксистов» и потому не был свидетелем ни сцены своего друга с Ландраженом, ни стычки его с Бороздиным.
- Ты мне объясни все толком, - говорил он. - Судя по тому, что мне передавали другие, ты, братец, кругом не прав.
- Не прав медведь, что корову съел, не права и корова, что в лес зашла.
И Гоголь уткнулся опять в тарелку. После же обеда, когда остальные пансионеры разбрелись по своим «музеям» «для свободного приготовления к послеобеденным классам без обременения вольности отдохновения» (как значилось в их школьном регламенте), он, поднявшись также по лестнице на второй этаж, но не дойдя до своего «музея», остановился у окошка, выходившего в великолепный, но занесенный теперь снегом казенный сад, и так углубился в свои мысли, что даже не слышал, как сзади подошел к нему опять Данилевский.
- О чем задумался, Никоша? - спросил тот. - Верно, замечтался уже о весне, когда можно будет снова гулять по этим тенистым аллеям...
Гоголь загадочно улыбнулся.
- Мои мечты гораздо прозаичнее и ближе, - проговорил он, - я мечтаю о сюрпризе для дорогого именинника, о золотом яичке на серебряном блюдце.
- Для какого именинника? Для Бороздина?
- Для Спиридона, да.
- Да что он тебе сделал, скажи, пожалуйста?
- Что сделала ласточка стрелку, который бьет ее на лету? Я стреляю ласточек тоже не из-за них самих, а чтобы проверить меткость своего глаза.
- Ну, и какую пулю ты отлил на эту ласточку? Мне-то, другу, можешь, кажется, поверить.
- А молчать ты умеешь?
- Умею.
Гоголь потрепал любопытствующего по плечу и лукаво подмигнул одним глазом:
- Хорошо, брат, делаешь. И я тоже умею. После чего повернулся к нему спиной и оставил его стоять с разинутым ртом.
<1> Дамоклов меч хорошо известен, он привиделся мне во сне за столом (фр.)
<2> Господа, к столу! (нем.)
|