Вельможный дядя ее был менее расточителен: только избранных он удостаивал пары милостивых слов, другим же мимоходом едва головой кивал, а иных и вовсе не замечал. К числу последних принадлежали и наши два гимназиста.
По окончании церемониального обхода все двинулись чинно, следом за хозяином, в домовую церковь. Служба церковная совершалась с возможной торжественностью, домашние певчие на клиросе из сил надрывались, чтобы угодить своему сановному патрону. Но Гоголю было не до певчих: заметив промелькнувшую в боковом приделе фигуру местного дьячка, он шмыгнул за ним, чтобы заручиться у него на всякий случай платьем для роли Хомы Григоровича, а затем, возвратясь на свое место, стал истово молиться с коленопреклонением и земными поклонами.
- Я знаю, о чем ты сейчас молился, - тихонько шепнул ему Данилевский, когда он наконец приподнялся с пола.
- О чем?
- О том, чтобы Павла Степановича что-нибудь задержало до конца спектакля.
- Ну да!
- А что же ты покраснел-то? Но если его до сих пор нет, то, конечно, уже не будет.
Наступило время обеда, а о «неисправном» актере все еще не было ни слуха ни духа. Молодой заместитель его совсем уже приободрился и, сидя со своим приятелем на одном конце накрытого покоем (литерой «П»), необозримого обеденного стола, с тайной гордостью озирался по сторонам: «Погодите вы, болтайте, шумите; вот ужо все разом замолчите, уши развесите, хлопать мне станете. Да помню ли я еще свою роль?»
И сквозь неумолчный говор сотни обедающих, сквозь стук ножей и вилок, звон бокалов и стройные звуки домашнего оркестра на хорах в голове его проносились фраза за фразой из «Простака».
- Нельзя ли потише, господа! Дайте послушать его высокопревосходительство! - заметил кто-то из гостей в одну из пауз оркестра, и гам кругом улегся, все взоры направились к центру стола, где между именинницей и самым именитым гостем, князем Репниным, восседал хозяин.
- Да-с, милостивые государи и милостивые государыни, - говорил Дмитрий Прокофьевич приподнятым тоном, сообразно высокому предмету его речи, - незабвенная Фелица наша особенно благоволила к «принцам мысли» - ее собственное выражение, - к каковым, несомненно, принадлежал и француз Дидро. «Я сама страдаю легисманией (манией законодательства), - писала она ему, - но имейте в виду, что вы, господа, работаете на бумаге, которая все терпит; нашей фантазии, нашему перу нет препон; бедная же императрица трудится над человеческой шкурой, которая зело чувствительна и щекотлива».
- Как верно сказано, как остроумно! - послышались кругом голоса.
- А кстати, дяденька, - обратилась к Трощинскому Ольга Дмитриевна, - случалось ли вам тоже обедать за интимным столом покойной государыни?
- О, и не однажды! За полчаса до выхода ее величества все удостоенные такой чести имели быть уже, по регламенту, в сборе в бриллиантовой комнате, разумеется, в подобающем гардеробе. Вдруг двери настежь, камердинер Зотов дает ордер с порога: «Крышки!» Крышки с блюд мигом долой, и входит сама государыня, в сопутствии либо калмычки, либо своих двух английских собачек.
- А приборы у всех были, верно, золотые?
- Нет, у одной лишь императрицы; у прочих серебряные. Зато относительно кушаньев она отнюдь не была требовательна. Так, одним из любимых блюд ее были русские щи; и что же? Поставят, бывало, перед ней горшок щей в белой салфетке под золотой крышкой, и она, как сейчас вижу, полной ручкой своей с короткими пальцами берет этак золотую разливательную ложку и сама разливает - суверенша стольких миллионов, коих вся судьба и счастье от нее зависит! И ласковым словом своим, ангельской улыбкой простые щи, фабуле подобно, обращает для каждого в амброзию. Упражняясь в делах государственных, она так же просто, без всякой помпы оделяла достойных подвижников на поприще государственности несчетными милостями...
- К каковым подвижникам принадлежали и вы? - подхватил князь Репнин. - Ведь, занимая уже высокий пост, вы, Дмитрий Прокофьевич, были, кажись, еще совсем небогатым человеком.
- С подлинным верно. О трудах моих на пользу отечества судить не смею. Могу лишь засвидетельствовать, что нежданно-негаданно сразу был свыше золотым дождем осыпан.
- Как же это случилось? При какой оказии? Расскажите, пожалуйста.
- А вот при какой. Сижу я однажды в кабинете ее величества и компоную некий меморандум по преподанным мне ей конъюктурам. Сама государыня сидит вот этак тут же, напротив меня, со своей записной книжечкой, но безмолвствует, дабы не прерывать нити моих соображений. Внезапно, среди гробовой тишины, слышу ее глубокий, мягкий голос: «Слушай, Трошинский: до сих пор ведь не ведаю, есть ли у тебя какой достаток?» - «Достаток, ваше величество? Есть, - говорю, - в Малороссии родовое именьице, да, все одно, как бы его и не было». - «Что же, мало от него дохода?» - «Никакого, государыня, для меня, по крайней мере. Я все отдал родным». - «Родным! Так чем же ты сам-то живешь?» - «Щедротами вашего величества». Смолкла, наклонилась над записной книжечкой; взялся и я опять за перо. Вдруг слышу: звонит она в колокольчик. «Подать мне карту западных губерний!» Подали. Разложила она ее передо мной на столе: «Выбирай». Я так и вострепетал и воспрянул со стула. «То есть как так выбирать, ваше величество?» - «А так, в ознаменование моего особого к тебе расположения, выбирай, что больше приглянется». Вот она, фортуна-то, хватай за чуб! Окинул я взором карту, но совесть зазрила, и ткнул я перстом на Кагорлык, маленькое местечко в Киевской губернии, ранее мне приглянувшееся. - «Вот-с, - говорю, - Кагорлык, коли будет на то вашего величества диспозиция». - «Садись и пиши, а я тебе продиктую». Сел я и стал писать. И что же вы полагаете, милостивые государи и милостивые государыни мои? Пожаловала она мне с Кагорлыком и все Кагорлыкское староство да еще два других в придачу: Вербовецкое и Хрептьеское Подольской губернии<1>. Могу ли описать вам прилив чувств, с коими я преклонил тут колена перед великодушнейшей из монархинь?
Растроганный воспоминанием о рассказанном им сейчас достопамятном случае, старый вельможа отер себе рукой глаза. На мгновение за столом воцарилось почтительное молчание; вслед за тем все кругом заговорило еще оживленнее прежнего.
- Но по кончине Великой Екатерины, вы, кажется, точно так же не были забываемы царскими милостями? - заметил Репнин.
- Даже безмерно, не по заслугам, не по заслугам-с, - с горделивой скромностью отозвался маститый сановник. - Блаженной памяти император Павел Петрович соизволил отписать мне в Воронежской губернии ни много ни мало тридцать тысяч десятин и при оных две тысячи душ одного мужского пола. Трезоров неодушевленных и одушевленных на бренный век наш хватит! - заключил старик с самодовольной улыбкой; но тотчас, приняв опять серьезный вид, прибавил как бы с некоторой горечью: - Сии последние знаки высочайшей признательности дороги мне, конечно, не столько по их вещественной ценности, сколько ради личного еще в ту пору ко мне монаршего благоволения и ласки.
- Простите, Дмитрий Прокофьевич, - возразил Репнин, - но ведь и ныне благополучно царствующий государь император наш Александр Павлович жалует вас: вы уже отдыхали здесь, в Кибинцах, от государственных трудов, когда его величество призвал вас обратно в Петербург на ответственный пост министра юстиции.
- Призвал, точно, но ненадолго, ненадолго... Из груди старика вырвался тяжелый вздох.
- Потому что здоровье ваше было уже сильно потрясено, - старался поддержать его Репнин, - оба лейб-медика - Крейтер и Роджерсон - требовали ведь совершенного удаления вашего от дел.
- Оба лейб-медика? М-да. А кто стоял позади них? Возвышенный прежде всех «мужичок везде и нигде», коему был неудобен министр, один из всех не ездивший к нему с реверансами. Его величество, однако, грех сказать, до последнего дня не лишал меня своего благоприятства и уволил верноподданного раба своего в чистую при самом милостивом рескрипте... Господа! - возгласил Трощинский, вставая с приподнятым в руке бокалом. - Да здравствует всемилостивейший государь император наш и весь августейший дом его - ура!
Единодушное «ура!» прокатилось с обоих концов стола, бокалы зазвенели, оркестр на хорах грянул громкий туш.
- Кого это он разумел под «мужичком везде и нигде»? - тихонько спросил Гоголя Данилевский.
- А, понятно, Аракчеева; неужели ты не догадался? - отвечал Гоголь, не раз уже слышавший от Дмитрия Прокофьевича эту оригинальную кличку, данную им своему могущественному и ненавистному недругу.
<1> Пожалование это состоялось 8 августа 1795 года.
|
