Читал Ландражен бесподобно, с тем неподражаемым тонким подчеркиванием и огоньком, которые свойственны одним французам. После рефрена последнего куплета:
Ah! bonne fee, enseignez-nous,
Ou vous cachez baguette! -
он прибавил уже прозой от себя, грациозным жестом указывая на Лизаньку Орлай:
- Вот она, наша маленькая добрая фея: чем, как не своей волшебной палочкой, собрала она всех нас в этот тесный дружеский кружок? Из года в год, изо дня в день приносит она в этот благословенный дом мир и радость; а сама все растет-растет, распускается из бутона, чтобы расцвести вдруг настоящей феей. Немудрено, если она заколдует тогда какого-нибудь избранного смертного и, отдав ему руку и сердце, на воздушной своей колеснице, запряженной белыми лебедями, умчится от нас со счастливцем - куда? Почем я знаю! Покамест же, господа, она среди нас, - будем ее чествовать и славить: да здравствует нагла маленькая фея!
«Маленькая фея», не приготовленная, видно, к такому восторженному привету, разгорелась, как маков цвет; но, по молчаливому знаку матери, застенчиво вышла из-за стола с бокалом в руках и начала обходить всех гостей. Когда она добралась так до нижнего конца стола, все гимназисты, как один человек, повскакали со своих мест и принялись наперерыв чокаться с нею. Один только Гоголь не особенно торопился.
- Ай, мое платье! - ахнула Лизонька, которой, при общем столкновении бокалов, целая струя густой вишневой наливки плеснула на новенькое кисейное платьице.
- Позвольте я сейчас обсушу, - сказал галантный кавалер Кукольник и салфеткой стал усердно обтирать на белой кисее темно-красное пятно.
- Да вы, Нестор Васильевич, еще больше размажете, - со слезами уже в голосе пролепетала маленькая барышня.
Шарлотта Ивановна, издали заботливым глазом матери следившая за своей любимицей, поспешила к ней на выручку.
- Ничего, мы это сейчас смоем, - успокоила она девочку и увела ее из комнаты.
Сам Кукольник до того оторопел, что когда слуга подошел к нему с блюдом мороженого, он отвалил себе на тарелку двойную порцию.
А с верхнего конца стола, из среды профессоров, донесся громогласный оклик профессора «российской словесности» Парфения Ивановича Никольского:
- А у вас, Кукольник, что там приготовлено: тоже стишки?
- Стихи-с...
- Что же вы предварительно мне на цензуру не предъявили? Благо новорожденная отлучилась, подайте-ка их сюда.
Делать нечего: молодой поэт оставил на столе свою тарелочку с мороженым и направился к взыскательному цензору. Тот принял от него листок и прочел про себя написанное.
- Гм, в общем было бы добропорядочно, - промолвил он, - кабы вы более держались классических образцов.
Зело, зело, зело, дружок мой, ты искусен,
Я спорить не хочу, но только склад твой гнусен. <1>- Я, Парфений Иванович, старался подражать Пушкину, - стал оправдываться Кукольник.
- Пуш-ки-ну? - протянул, приосанясь, Парфений Иванович. - Которому: дяде или племяннику? Да, впрочем, оба хороши, один другого стоит.
- Простите, Парфений Иванович, но стихи племянника, Александра Пушкина, не мне одному, а очень многим нравятся.
- Стыдно, стыдно, молодой человек! Вам и имя-то при крещении как бы нарочито дано классическое: Нестор. А вы нашим бессмертным классикам - Ломоносову, Сумарокову, Хераскову - предпочитаете кого? Бог ты мой! Какого-то мальчишку, недозрелого выскочку!
- Но у него, Парфений Иванович, стихи, право, удивительно мелодичны...
- «Мелодичны!» Не в мелодии, любезнейший, дело, а в красоте образов, в возвышенности слога. Где вы найдете у него такую картину утра, как у столпа российских стихотворцев, Ломоносова:
И се уже рукой багряной
Врата отверзла в мир заря,
От ризы сыплет свет румяный
В поля, в леса, во град, в моря.
Велит ночным лучам склониться
Пред светлым днем и в тверди скрыться.
Или такое описание ночи:
Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне - дна.
Всего две строки, кажись, а что за сила, что за глубина!
- Да я и не думаю соперничать с Ломоносовым, - пробормотал Кукольник и, получив обратно от профессора свой листок, скомкал его в руке.
- Что вы делаете, Нестор Васильевич! - укорил его хозяин-директор. - Вы же еще не прочли нам...
Но профессор Никольский одобрил поступок молодого поэта:
- Нет, ваше превосходительство: он сам, очевидно, сознал, что сей плод его музы, как и пушкинские, не совсем дозрел и испортил бы лишь пищеварение истинным ценителям. Дальнейшие плоды, при нашей помощи, будем надеяться, окажутся более удобоваримы.
Вконец устыженный, Кукольник с понурой головой поплелся к своему месту.
- А где же мое мороженое? - спросил он. Перед ним стояла пустая хрустальная тарелочка; но следы сливок на ее дне и на чайной ложке свидетельствовали, что мороженое было тут, да съедено.
- Вот что значит витать в поднебесье! - сказал Гоголь, с наслаждением гастронома прихлебывая ложечкой с собственной тарелочки полурастаявшее мороженое. - Сам же ведь давеча скушал.
- Кто? Я?
- Смотрите-ка, господа, он уже забыл! Эх ты, Возвышенный!
- Конечно, сам скушал! - подтвердил Мишенька Орлай.
И остальная «мелюзга» с веселым смехом дружно его поддержала:
- Конечно, сам!
«Возвышенный» свирепо на них покосился и с гордо-обиженным видом молча присел за свою пустую тарелочку.
- Эк ведь надулся, как мышь на крупу, - сказал Гоголь и украдкой подал знак слуге, чтобы тот угостил опять мороженым обделенного.
Между тем у взрослых речь перешла на театральные представления воспитанников, и профессор Никольский сообщил хозяину, что у него, Никольского, в примете на сегодняшний день поставить некую трагедию «северного Расина» Сумарокова: «Синава и Тру-вора» или «Дмитрия Самозванца», что и роли у него были уже намечены для старших пансионеров, да вот, к прискорбию, со стороны некоторых коллег встретилось непреоборимое противоборство.
- А жаль, - отозвался Орлай. - Подобное развлечение среди учебных занятий даже полезно, ибо освежает молодые головы. Кроме того, домашние спектакли делают молодых людей, несомненно, развязнее...
- Даже чересчур! - вмешался в разговор профессор Билевич. - Вон Гоголь-Яновский на прошлой масленице играл, помнится, Еремеевну в «Недоросле», да с тех пор и на уроках ведет себя Еремеевной.
Всем присутствующим, видно, припомнилась игра Гоголем Еремеевны в комедии Фонвизина, потому что на губах взрослых появилась улыбка, а между гимназистами послышался смех. Сам же Гоголь, при всей хваленой развязности на сцене и в классе, сделавшись здесь предметом общего внимания, застенчиво потупился.
- Дайте им играть трагических героев, так они, может быть, и на деле станут вести себя героями, - шутливо заметил Ландражен.
<1> Стихи Сумарокова.
|
