Для Кукольника задача не представляла никакой трудности: он выбрал готовую уже «отсебятину», притом написанную «высоким слогом». Благодаря последнему обстоятельству, Никольский отнесся к автору довольно благодушно. Зато остальным сочинителям пришлось плохо, даже и тем, которые для своего облегчения просто-напросто переписали из последних номеров столичных журналов стихи новейших поэтов. Благо Парфений Иванович их не признавал, а потому и не читал.
- Ода не ода, элегия не элегия, а черт знает что такое! - ворчал себе под нос Парфений Иванович и самым немилосердным образом херил, исправлял вдоль и поперек стихи Баратынского, Козлова и других. - Писать стихи, государи мои, не простое ремесло, всякому доступное, а великое искусство! Кто мне скажет, что такое искусство?
- Что для одного искусство - то для другого пустячки, - подал голос со своей третьей скамьи Гоголь.
- Что за нелепица!
- Да как же: дело мастера боится. Стало быть, для мастера оно уже не искусство.
- Да, да! Играть словами вы мастер. Это для вас не искусство. Поросенок только на блюде не хрюкает. А вот стихи писать - не вашего ума дело.
- Напротив, Парфений Иванович. У меня уже готовы стихи, и восхитительные!
- Воображаю, что за стряпня.
- Извольте взглянуть: не нахвалитесь.
- «Пророк», - прочел Никольский заглавие поданных ему Гоголем стихов. - Гм! Это что же у вас - переложение из какого-нибудь ветхозаветного пророка?
- Нет, это аллегория. Под пророком я разумел истинного поэта, как просветителя, глашатая нарочного.
- Так-с. Мысль сама по себе сносная. Каково-то выполнение?
При всей приверженности своей к стихотворцам минувшего века Никольский не был лишен поэтического чутья, а «старинный слог» знаменитого ныне стихотворения Пушкина настроил его еще более в пользу мнимого автора.
- Изряднехонько, - похвалил он и обмакнул перо, чтобы приступить к обязательным поправкам. - На себе самом вы теперь видите, любезнейший, сколь важно руководствоваться классическими образцами! Пушкину с компанией вовеки не сочинить ничего подобного.
Со скамеек послышался сдержанный смех. Профессор поднял голову.
- Вы чего там, Риттер?
- Да ведь это же стихи Пушкина! - выпалил Риттер. - Никита Федорович привез их из Москвы, а мы списали.
Парфений Иванович был так озадачен, что даже не вспылил. Он отложил в сторону перо и исподлобья окинул Гоголя и весь класс глубоко огорченным взглядом.
- За вашу проделку, Яновский, вам надлежало бы поставить две палицы, - произнес он. - Одну - за поведение, другую - за невыполнение заданного урока. Но в таком разе, может статься, участь вашу пришлось бы разделить здесь и многим другим. А посему до времени поставлю вам лишь nota bene<1>.
Теперь и Гоголю было не до смеха.
- Вы очень добры, Парфений Иванович, - по-видимому, искренне сказал он. - Но простите за вопрос: почему же всякая новая поэма Пушкина раскупается публикой нарасхват, а Херасков с Сумароковым гниют в кладовых книгопродавцев?
- А почему, спрошу в ответ, на свете пожирается не в пример больше желудей, чем ананасов? Потому, что по потребителям и пища. А какая упражнениям господина Пушкина подлинная цена - о том будет речь в следующий раз.
И точно, всю следующую лекцию свою Никольский посвятил разбору или, вернее сказать, разгрому «Руслана и Людмилы». Такой выбор его очень просто объяснялся тем, что при выходе в свет в 1820 году этой первой юношеской поэмы Пушкина многие из тогдашних журнальных рецензентов яростно набросились на начинающего пиита, дерзнувшего писать стихи на древнерусский сюжет изящным, не ходульным языком и употреблять даже простонародные выражения. Рецензии те были как раз в духе Парфения Ивановича, который затем находил уже бесполезным читать дальнейшие упражнения «какого-то» Александра Пушкина. Едко и метко выдвинул он в своей лекции все слабые стороны недозрелой еще поэмы и, не оставив в ней, что называется, камня на камне, иронически закончил словами пушкинского Руслана:
Я еду, еду, не свищу,
А как наеду - не спущу!
На другой же день он явился с фолиантом под мышкой и, взойдя на кафедру, с торжественным видом разложил его перед собою.
- Юные друзья мои! - не поднимая взора со страниц фолианта, заговорил он. - В беседах наших постоянно обретаю моральное услаждение. При точном свете наук мы обозрели сокровищницу российских письмен. Не обошли вниманием и менее достойных служителей родного слова. Говоря с Сумароковым:
Довольно наш язык в себе имеет слов,
Но нет довольного на нем числа писцов.
Да позволено же мне будет познакомить вас и с творением собственных словесных сил моих. Над ним же проведены немалые годы в труде многом...
«Юные друзья» разинули рты и переглянулись. Никто из них и не подозревал, что Парфений Иванович сам также изощрялся на стихотворном поле.
- Сие есть дидактическая поэма «Ум и рок», - продолжал профессор и, вдруг заметив, что Риттер, как ни в чем не бывало, шепчется с кем-то, строго его окликнул: - Риттер? Что есть дидактическая поэма?
- Дидактическая?..
- Не слышали? Знаете ли вы вообще, что есть поэма?
- Поэма-с - это... это...
- Хороши, нечего сказать! Какие, скажите, есть роды поэзии?
- Поэзия лирическая, драматическая и...
- Э-э... эпи... ну?
- Эпидемическая, - подсказал Гоголь.
- Эпидемическая! - ляпнул барончик.
- Бестолковость у вас, одначе, не эпидемическая, а хроническая. На нет, впрочем, и суда нет! Хоть сидели бы смирно и не мешали бы другим! Итак, государи мои, приступаю к чтению моей философской поэмы, приступаю со смирением творца «Россиады»:
О ты, витающий превыше светлых звезд,
Стихотворенья дух! Приди от горных мест.
На слабое мое и темное творенье
Пролей твои лучи, искусство, озаренье! <2>И чтение началось. Как мы имели уже случай упомянуть, природа щедро наделила Парфения Ивановича голосовыми средствами, а возрастающее с каждым стихом воодушевление придало им еще большую мощь. Шестистопные ямбы с монотонно чередующимися двойными то женскими, то мужскими рифмами потрясали воздух - четверть часа, полчаса, час. Из коридора донеслись звуки колокольчика, шум и гам высыпавших туда воспитанников других классов. За стеклянною дверью показалось несколько любопытных лиц, и дверь под напором смотревших затрещала. Тут только Парфений Иванович очнулся.
- Да разве уже звонили? - спросил он, а на утвердительный ответ с видимым сожалением захлопнул фолиант и сошел с кафедры.
- А что, Парфений Иванович, еще много осталось? - спросил его Кукольник.
- Первой-то части немного: страниц двадцать.
- Так есть, значит, еще и вторая часть?
- И вторая, и эпилог. А что, любезнейший Нестор Васильевич, - перешел Никольский в «партикулярный» тон, кладя руку на плечо любимого ученика, - скажите-ка по совести, совсем, знаете, откровенно: как вам мое творение показалось?
- Из ряда вон! - с почтительным поклоном отвечал ученик-дипломат. - И Сумароков, и Херасков, без сомнения, с радостью подписали бы под ним свое имя.
- Хочу думать, хочу думать! - промолвил Никольский, вполне удовлетворенный таким отзывом. - Литературного вкуса у вас, друг мой, я вижу, более, чем у всех ваших товарищей, купно взятых. Вот что, не соберетесь ли вы нонече вечерком ко мне на стаканчик чая?
- Покорнейше благодарю.
- Да, пожалуй, прихватите с собой и кое-кого из знающих толк. Хоть бы Халчинского, Гороновича, Новохацкого... Много званых, да мало избранных.
Вернулись четыре избранника от Парфения Ивановича уже после казенного ужина, когда товарищи их ложились спать.
- Ну что, «рока» своего не избегли, а «ума» не набрались? - спросил Гоголь.
- Ума-то сколько угодно, а морали хоть отбавляй, - отвечал Кукольник.
- А чем вас угостили-то, кроме чая? Порядочным ужином?
- М-да, одним только блюдом, но полновесным: двумя тысячами александрийских стихов. До завтрашнего вечера, пожалуй, не переварим.
- Эге! Так вы приглашены и на завтра?
- Да надо же докушать: осталась еще добрая половина.
- Несчастные! Так посоветуй ему подать свое блюло хоть под другим соусом.
- То есть под другим заглавием?
- Да!
- Под каким?
- «Ум за разум».
- А что же, название самое подходящее! - рассмеялся Кукольник.
Но дать автору такой совет он все-таки не посмел, а под разными предлогами уклонился только от дальнейшего слушания его философской поэмы, которая с тех пор у нежинских студентов называлась уже не иначе, как «Ум за разум».
<1> Заметь хорошо (лат.).
<2> Стихи М. Хераскова.
| 
