В середине 50-х годов другой французский автор, несравненно менее авторитетный, чем Мериме, сделал попытку познакомить французов с «Шинелью» Гоголя. Принадлежащий Ксавье Мармье [27] перевод «Шинели» первоначально помещен был в журнале «l'Ami de la Maison», revue hebdomadaire illustrée (1856), и в том же году перепечатан был в его сборнике: Au bord de la Néva. Contes russes, traduit par X. Marmier (Paris, 1856). Переводу предпослана в сборнике небольшая статья «Nicolas Gogol» (p. 211-214), в которой автор упоминает и своих предшественников Луи Виардо, гоголевские переводы которого он считает «превосходными», и Мериме; с «очень тонкой и очень справедливой оценкой» Гоголя у Мериме он, видимо, вполне согласен. Самому Мармье «язвительный и подчас меланхолический» характер творчества Гоголя напомнил «картины Теньера, детали кропотливого анализа у Бальзака, фантастические мечтания Гоффмана», наконец и Диккенса, подобно которому и у Гоголя «под капризной оболочкой юмора чувствуется горькая печаль». Несмотря на это Гоголь представляется ему писателем прежде всего «русским, чисто-русским», - «russe, essentiellement russe»... Мармье излагает вкратце биографию Гоголя и не может отказать себе в удовольствии поделиться со своим читателем личным воспоминанием о Гоголе, которое, однако, роковым образом выдает его незнакомство с «Мертвыми душами». Словно предупреждая опасения Барбе д'Оревильи, Мармье видимо считает «поэму» о «Мертвых душах» чем-то вроде дантовского «Ада» в буквальном, а не в том аллегорическом смысле, который хотел придать ей сам Гоголь в своем позднейшем толковании романа: «В 1842 году, - пишет Мармье, - после блестящего успеха его последних повестей и «Мертвых душ», мы видели Гоголя в Петербурге, появлявшегося подобно одной из своих мертвых душ в кружке преданных друзей, безучастно слушающего всё то, что говорилось вокруг него и отвечающего лишь холодной улыбкой на те искренние похвалы, которые расточались его произведениям; с интересного вечера он возвращался столь же пасмурным и угрюмым, каким входил туда» [28]. Впрочем Мармье, видимо, было известно «последнее издание сочинений Гоголя, вышедшее в Петербурге в 1855 году», и, во всяком случае, отдельное издание пяти глав второй части «Мертвых душ», спасенных от сожжения (М., 1855), о которых он упоминает.
Что касается «Шинели», то этот перевод Мармье был своевременно замечен и в России, где еще помнили переводчика со времен его путешествия: лично знавший Мармье Ксенофонт Полевой написал о нем большую статью [29]. «С тех пор как на русском языке стали появляться повести и рассказы, взятые из народного и общественного быта, - писал он, - иностранцы переводят их очень усердно, так что почти каждый из наших оригинальных писателей удостоился чести быть переведенным на французский, на немецкий, даже на английский язык. Незаметно однако же, чтобы эти многочисленные переводы произвели какое-нибудь впечатление, и чтобы иностранцы знали или любили какого-нибудь нашего писателя». Полевой находит этому несколько причин, из которых важнейшая «не бесцветность всех переводов, а невозможность передать подробности русского быта для иностранцев... Русским читателям, так хорошо знакомым с бытом и со всеми подробностями жизни иностранных народов, несравненно легче понимать изображение нравов Парижа и Лондона, Вены и Мадрида, нежели французу и немцу понимать описание подробностей русского быта. Потому-то у нас имеют успех плохие переводы романов Поль-де-Кока, между тем как французы не в состоянии понять достоинств нашего Гоголя». С другой стороны, Полевой отмечает невозможность «передать оригинальность выражений подлинника», особенно такого писателя как Гоголь: «Отымите у Петровича, у Коробочки, у Ноздрева, у сотни других, созданных им лиц - отымите у них оригинальность языка, они будут бесцветны и - просто сказать глупы. Переводчик по необходимости делает с ними это превращение».
Через несколько лет имя Гоголя попало уже во французские биографические словари и справочные книги. Так, в словаре Мишо была помещена статья «Гоголь» некоего Callet (Biographie Universelle, Paris, 1857, t. XVII, p. 84-87), проявившего довольно большую осведомленность и выражавшего, между прочим, сожаление, что Мериме (бывший, очевидно, основным источником его сведений) «ничего не рассказал нам о жизни этого писателя»; Калле хвалит «Тараса Бульбу» (повесть эту он считает менее обязанной В. Скотту, чем это казалось Мериме), «Старосветских помещиков», «Мертвые души», особенно же комедию «Ревизор». В другом справочном издании «Nouvelle Biographie Générale, publ. par F. Didot... sous la direction de M. le D-r Hoeffer» (Paris, 1857, v. XXI, p. 73-75) помещена статья о Гоголе Августина Голицына, который довольно подробно говорит о «Мертвых душах», объясняет значение заглавия, полагает, что этот роман «с трудом может быть оценен во Франции», и разъясняет, что «достойная всяческой похвалы» цель этого произведения заключалась в том, чтобы содействовать уничтожению в России крепостного права. «Это не была поэма, как неправильно именовал ее автор; это было нечто большее: акт гражданской доблести. Он решился довести свое произведение только до половины; его вторая часть осталась в рукописи». Характерно, что, отсылая читателей к самому произведению, Голицын мог указать только на английский перевод «Мертвых душ», вышедший еще в 1854 г. и представлявший собою не столько перевод, сколько плагиат и бессовестную переделку [30]. Этот пробел во французской переводной литературе был пополнен только два года спустя: в 1859 г. один за другим в Париже сразу вышли два перевода «Мертвых душ» - Э. Шаррьера [31] и Е. Моро [32]. Перевод Шаррьера появился весною 1859 г. (в Bibliographie de la France он анонсирован 9 апреля этого года; перевод Моро здесь же - 19 ноября).
Эрнест Шаррьер (1805-1870) не был дебютантом на переводческом поприще; выступивший в печати еще в 1825 г. поэмой Sainte-Hélène, писавший также исторические труды и драмы, Шаррьер провел в России около десяти лет в качестве гувернера в семье Соллогубов; он воспользовался этим обстоятельством, чтобы изучить русский язык, быт, историю и печатал статьи о русской жизни и литературе в парижском журнале «Mercure de France» [33]; по возвращении на родину в середине 30-х годов он опубликовал несколько историко-политических сочинений, а в 1854 г. выпустил перевод «Записок охотника» И. С. Тургенева, дружелюбно встреченный французской критикой и вызвавший известный протест Тургенева. Как показал М. К. Клеман, этот протест вызван был «не литературной неудовлетворительностью перевода Шаррьера, а теми политическими выводами, которые извлекла французская критика и публицистика из „Записок охотника“» [34]; самый же перевод Шаррьера, несмотря на произвольную замену заглавия и ряд мелких погрешностей, был сделан, в общем, добросовестно и заслужил лестную оценку Мериме (Revue des Deux Mondes, 1854, 1 juillet, p. 193). Как только вышел перевод «Мертвых душ», Шаррьер вспомнил о похвале Мериме его переводам из Тургенева и послал своему критику два томика Гоголя, повидимому прося отозваться на них в печати. Мериме отвечал Шаррьеру любопытным письмом, тотчас же по получении книг, 20 апреля 1859 г. К сожалению, полностью письмо не опубликовано; лишь отрывок из него напечатал в 1926 г. Эдуард Шампион по случаю антикварной продажи этого автографа (Catalogue 195, Lemasle); где он находится в настоящее время, нам неизвестно. Вот что писал Мериме: «Я с большим интересом прочел ваше введение к «Мертвым душам», но признаюсь вам откровенно, что я не могу одобрить вашу систему перевода. Мне кажется, что вы употребляете слишком много остроумия на то, чтобы защитить дурное дело (mauvaise cause). Читательская публика вовсе не так закоснела в своих привычках, чтобы не могла понять достоинства иностранной формы; ведь уже лет тридцать назад она оказала хороший прием «Песням греческих клефтов» Фориэля, несмотря на то, что они были переведены очень близко к подлиннику. Я же слишком плохо знаю и русский язык и Россию, чтобы написать что-либо по поводу «Мертвых душ»; к тому же лет пять назад я напечатал несколько отрывков из них в «Revue des Deux Mondes». Я не люблю Гоголя, который представляется мне подражателем Бальзака и имеет склонность ко всему безобразному. Я сожалею, что вы оказали ему честь, переводя его, а особенно продолжая его...» [35] А. Монго заподозрил здесь некоторую неискренность со стороны Мериме, вежливую маскировку отказа написать просимую Шаррьером рецензию; кроме того, по его мнению, в этих словах «угадывается досада, которую несомненно ощутил Мериме, убедившись в том, что сам плохо понял и плохо воспроизвел Гоголя» [36]. Последнее, конечно, возможно, но не следует всё же преувеличивать неискренности тона этого письма Мериме; в его признании, что он «не любит Гоголя», нет ничего неожиданного; что же касается «системы перевода» Шаррьера, то она могла вызвать осуждение и не только со стороны противника Гоголя; при всех своих недостатках как переводчика, Мериме не обладал такой смелостью и своего рода апломбом, как Шаррьер.
Своему переводу «Мертвых душ» Шаррьер предпослал обширную статью: «Considerations sur Nicolas Gogol et la littérature russe», в которой между прочим коснулся и способов перевода произведений русской литературы на французский язык. По мнению Шаррьера, трудности этой передачи почти непреоборимы и причина их лежит в специфических особенностях русской литературной речи, развившейся слишком быстро путем подражания разнообразным образцам и лишенной тех «девственных соков», которые позволили бы ей быть самодовлеющей и ни от кого не зависящей; в ней нет «субстанции»; «картины ее, передаваемые по-французски, и отделенные от тех выражений, которые сообщали им некоторую содержательность по-русски, показались бы нам еле начерченными». Отсюда - право переводчика свободно обращаться с русским текстом, необходимость «усиливать неясные контуры первоначальной концепции, сообщать им движение и живость, которых она лишена, придавать большую яркость слишком мягкой манере изложения, которая заставляет образы или мысли носиться в пустоте». В примечании Шаррьер ссылается на Сенковского, этого «наиболее авторитетного из русских критиков», который «много раз утверждал, что русская книга непереводима, по причине наводняющих ее особенностей речи, идиомов и специальных метафор»; кроме того Шаррьер обиженно вспоминает протест И. С. Тургенева против его перевода «Записок охотника», замечая, что «ни один писатель никогда не бывает удовлетворен переводом его произведений», и что со стороны Тургенева это было не более, чем «сведением личных счетов». Искусство переводчика, по мнению Шаррьера, заключается в умении произвести подходящую замену выражений подлинника, не поддающихся переводу, подставляя однозначущие с ними, но такие, которые освободили бы от необходимости давать комментарий к каждой строке. [37]
В принципиальных утверждениях Шаррьера много более чем спорного; неудивительно, что против подобной системы «денационализации» иностранного художественного произведения и слишком большой свободы перелагателя его на французский язык возражал и Мериме, при всех своих недостатках как переводчика придерживавшийся всё-таки гораздо более строгих правил. Между тем именно эта система и была применена Шаррьером к переводу «Мертвых душ». Мало того: определив роман как поэму, Шаррьер назвал «песнями» его отдельные главы, и от себя, притом иногда достаточно безвкусно, озаглавил их. Среди последних попадаются названия вроде «Le fou et le sage dans les steppes»; обе части «Мертвых душ» слиты вместе, и всё произведение закончено: Шаррьер воспользовался для этой цели довольно нелепым «продолжением» гоголевского романа, изданным в Киеве в 1857 г. некиим Ващенко-Захарченко; последние полтораста страниц второго тома Шаррьера представляют не что иное, как грубую подделку или, в лучшем случае, «сплетение конъектур» [38]. Несмотря на все усилия Шаррьера сделать свой перевод достаточно понятным для француза, не имеющего ни малейшего представления о России, текст его имеет всё же достаточно много разъяснительных примечаний: рядовому читателю иностранцу они несомненно должны были внушить впечатление, что переводчик превосходно знаком с русским языком и бытом. Мы находим здесь подчас довольно остроумные этимологии и достаточно правильные объяснения таких слов, как koryto, probka, tselkove (целковый); па поводу выражения «Pochôll!» Шаррьер, напр., разъясняет, что оно может иметь различный смысл, обозначая то «route! en route! marche!», то «va t-en! et vaille que vaille etc. etc.»: «это одно из тех выражений, как и strahh! avoss! oujassno! koudée! и двадцать других, невероятных по своей мощности я обширным возможностям своего применения, которые могут быть поняты только на практике, притом только в самой стране» (vol. I, p. 267). Но нередки случаи, когда Шаррьер попадался впросак или заходил слишком далеко: такова, напр., его попытка объяснить имя «Чичиков» из русского глагола «tchikhatt» или «tchiknoutt» или еще более забавный комментарий к «песне III», озаглавленной - «Madame Korobotchkine»: эта юмористика едва ли, в свою очередь, может быть передана по-русски: «Korobotchkine ou Korobotchka, corbillon, panier, hotte, carton; étui de contrebasse, appellation typique; la dame à qui l'applique le poète est sans doute une fée Carabosse, dont la tournure rappelle peut-être une chiffonière, sa hotte sur le dos. C'est ainsi que les scomorokhi russes rappelent les scaramouches de l'Occident» (vol. I, p. 51 и 52). |
