- Да, отец мой занимал среди тамошней греческой колонии видное положение и принадлежал, подобно большинству, к тайному братству Этерия, которое задалось целью сбросить ненавистное турецкое иго. Но эти же этеристы дали первый повод туркам к резне. Великим драгоманом (переводчиком) Порты был в то время грек Константин Мурузи, человек очень знатного рода и чрезвычайно умный и ловкий. И вот однажды, когда Мурузи только что выходил из дворца великого визиря, неизвестный человек подал ему письмо. Письмо было от этеристов, предлагавших ему содействовать общему национальному делу. Пока Мурузи пробегал письмо, податель скрылся. «Что, если это только ловушка со стороны великого визиря, чтобы испытать верность драгомана?» - подумал Мурузи и, как человек очень осторожный, возвратился к визирю и показал ему письмо. Но на свою же погибель!
- Да разве можно взыскивать с человека за то, что ему пишут другие?
- Не за это, а за то, что он, переводя визирю письмо по-турецки, - визирь сам не знал греческого языка, - передал его содержание не буквально.
- Так зачем же он это сделал?
- Затем, чтобы не повторять слишком резких выражений, обидных для турок. При этом он пропустил еще целую фразу, где в числе участников заговора были переименованы самые знатные греки. Визирь милостиво отпустил его от себя, но вслед за тем велел позвать другого драгомана из армян, который и перевел ему письмо от слова до слова.
- Ах Иуда, предатель!
- Слишком винить его также нельзя: он спасал свою собственную голову.
- И визирь донес обо всем султану?
- Донес. А на другое утро и Мурузи, и брат его, столь же безвинный, были публично казнены перед киоском сераля... С этого дня пошли обыски по всему греческому кварталу, аресты и новые казни. Так наступило Светлое Христово Воскресение. Никогда не забуду этого ужасного дня! Матушка ни за что не хотела отпускать мужа и со слезами умоляла его остаться дома. Но отец был старостою патриаршей церкви, и для него было немыслимо в Великий праздник не присутствовать при патриаршем служении «Но на нынешней заутрене турки готовят, ты сам ведь слышал, общую резню! - говорила матушка. - Тебя убьют, а мы даже и знать не будем!». Мне минуло тогда двенадцать лет, и из всех братьев и сестер я был старший. «Не бойтесь, матушка, - сказал я. - Я возьму саблю и пойду с папой!» Матушка сквозь слезы улыбнулась: «Чтобы и тебя вместе с ним убили!» - «И то ведь, пускай идет со мною, - сказал отец. - По крайней мере, принесет вам весть, если бы мне не суждено было вернуться. Только саблю-то, милый, оставь-ка лучше дома». Матушка еще возражала, но наконец должна была уступить и благословила нас обоих...
- А ведь преинтересно? - перешептывались меж собой товарищи храбреца, подталкивая локтями друг друга. - Что-то дальше будет?
- Ч-ш-ш-ш! Молчание, господа!
- До собора мы с отцом добрались без всякой задержки, - продолжал рассказчик. - Но, Боже, как не похож был этот Великий день христианства на прежние! Бывало, греки с женами и дочерьми в ярких праздничных нарядах толпами валят к святому храму - в Светлый праздник им разрешалось, в виде исключения, наряжаться вместо траурного в цветное платье, - а после обедни до глубокой ночи на улицах всего греческого квартала музыка, пение, пляска... Сегодня же только самые бесстрашные в своей будничной черной одежде пробирались закоулками в патриарший собор, и вместо пятнадцати тысяч, стекавшихся туда к Великой заутрене, можно было насчитать теперь только сотню-другую. Началась литургия. В ту самую минуту, как патриарх вошел в алтарь, в собор ворвались вдруг чауши (полицейские с стражники), чтобы отвести владыку на суд к султану. Но когда он тут в полном облачении, во всем величии своем показался в царских вратах, они замерли на месте как очарованные. Так он невозбранно завершил богослужение, приобщился святых тайн и удалился в свою залу, куда за ним последовал разговеться весь синод и разные почетные лица.
- В том числе и отец твой?
- Да, а с ним и я. Не дай Бог никому такого печального разговенья! Все молча переглядывались меж собой, как приговоренные к смерти. Один патриарх лишь не упал духом и твердым голосом ободрял нас уповать на Христа Спасителя по примеру первых христиан, которые без колебаний шли на всякие муки. Но когда он стал тут раздавать каждому по золотому и по красному яичку, прощаться с каждым, вся зала наполнилась воплями и рыданиями. Благословив всех, владыка с тем же невозмутимым величием вышел к стражникам: «Теперь я готов идти с вами». Три митрополита вышли вслед за патриархом, и стражники окружили их вместе с ним. Отец мой впереди других бросился за уходящими: «Возьмите и нас с ним!» - «И до вас ужо доберемся, не беспокойтесь!» - отвечал начальник чаушей, и они увели с собою четырех мучеников...
Базили умолк и закрыл глаза рукою.
- И с той минуты вы их уже и не видели? - решился через некоторое время один из товарищей нарушить наступившее тяжелое молчание.
- Патриарха мы еще видели, но как! - с глубоким вздохом отвечал Базили, опуская руку. - Отец, как староста, замешкался в соборе до второго часа. Меня он не решился отослать одного домой, и я остался при нем. Когда мы тут вышли из собора на паперть, то так и обмерли, оцепенели от ужаса. От пристани к соборным воротам шел осужденный уже владыка со скрученными за спину руками. По сторонам его - четыре чауша, позади - палач с веревкой... Лицо святителя было бледно как смерть, но как всегда спокойно и величаво. Поодаль - толпа перепуганных христиан, в окнах - головы любопытных женщин и детей... И что же! Когда палач принялся за свое ужасное дело, добровольными помощниками ему явились не турки, нет, а евреи, которые со злорадством высыпали из своего квартала на казнь главы православной церкви... Увольте меня, господа, от подробностей! - прервал себя с горечью Базили. - Добро бы христопродавцы остановились на этом...
- Да чего же еще более?
- Чего более?! Три дня ближним казненного дается сроку, чтобы выкупить его тело у палача и предать земле. Христиане, однако, были так напуганы, что никто из них не посмел выкупить тело патриарха.
- И выкупили его евреи?
- Да, за восемьсот пиастров, но для чего? Для того, чтобы над ним надругаться, а затем бросить в Босфор...
Теперь и слушатели были возмущены не менее рассказчика.
- Волны были милосерднее людей, - продолжал тот. - Они прибили тело к одному славянскому бригу в Галате (предместье Константинополя). Стоявший на вахте матрос по облачению узнал патриарха и поспешил накрыть труп рогожей. А капитан велел принять его из воды и спрятать в трюме. Ночью бриг снялся с якоря и уплыл в Одессу. Здесь ему ради обычных формальностей пришлось простоять сутки перед входом в гавань. А тем временем печальная весть уже облетела весь город. Когда затем бриг входил в гавань под траурным флагом, все суда, стоявшие на рейде, салютовали святому мученику пушечного пальбою, которая не умолкала до самого вечера. На следующее же утро состоялись торжественные похороны, и все христианское население Одессы шло за гробом.
- А ты-то, Базили, остался с родителями пока еще в Константинополе?
- Остался... и едва-таки также не угодил в петлю...
- Как! И тебя хотели повесить?
- Всех нас. Но это длинная история, а вам, господа, и без того, я думаю, надоело уже слушать...
- Ах нет, ничуть! - уверил единодушный хор слушателей.
Познакомиться с похождениями самого Базили им, однако, пока не пришлось, потому что в это самое время за ними пришел сторож с приглашением пожаловать к вечернему чаю. Решено было дальнейшее слушание истории Базили отложить до ночи в спальне, где никто им уже не помешает.
- Главное же, - добавил Гоголь, - что ночью страшное вдвое страшнее, а ведь чем жутче, тем лучше! |
