Статьи об авторе » Авенариус В.П. Гоголь-гимназист » Глава восемнадцатая
» Осиротел

Орлай в явном возбуждении, с понурой головой шагал по своему кабинету и заметил вошедшего пансионера только тогда, когда подошел к самой двери. Окинув мальчика быстрым взглядом, он молча и бережно взял его за руку, подвел к дивану и усадил рядом с собой. Вся эта безмолвная торжественность не предвещала ничего доброго.

- Вот что, дорогой мой, - заговорил Иван Семенович необычайно серьезно и в то же время отечески-ласково, как бы затрудняясь, с чего начать. - Изволите видеть... Всякое органическое создание на нашей планете - будь то растение, животное или человек - имеет свой земной предел, его же не перейдешь. Всякий из нас - и вы, и я, и все нас окружающие - с момента нашего рождения вперед уже, можно сказать, обречены к смерти. Еще Сенека говорил: «Ты умрешь неминуемо уже потому, что родился». Гораций в оде к Люцию Сексту, как вы, может быть, припомните, выражается в том же духе...

- К чему все это, Иван Семенович? - тоскливо прервал тут директора-филолога Гоголь. - Скажите просто: папенька умер?

Орлай остолбенел; потом с живостью обнял мальчика, точно опасаясь, что тот лишится чувств.

- Вы, Николай Васильевич, верно, виделись уже с посланцем из деревни?

- Нет; но папенька давно хворал и имел предчувствие. Так это правда: он умер?

Вместо ответа Иван Семенович схватил с соседнего стола стакан сахарной воды, заранее, видно, уже приготовленный, помешал в нем ложкой и подал Гоголю:

- Выпейте! Это очень успокаивает; я сам по себе знаю.

Гоголь отстранил было стакан рукой и хотел приподняться, но Орлай не допустил его до этого и приставил стакан к губам его:

- Сидите и пейте!

Пришлось повиноваться; две выступившие на ресницах юноши слезы были единственными наружными знаками его душевного потрясения. Сморгнув их, он спросил каким-то чересчур уж бесстрастным тоном:

- А когда и как это случилось?

- Скончался он несколько дней назад, и не дома у себя в деревне, а в Лубнах, где лечился. Да вот маменька наша прислала вам письмо: вероятно, найдете в нем подробности.

Подробностей в письме Марьи Ивановны, однако, никаких не оказалось. Все оно состояло из нескольких бессвязных, горьких фраз. Это был вопль отчаяния окончательно растерявшейся матери семейства, лишившейся в муже главной опоры в жизни. В последних строках своих глубоко религиозная женщина призывала на сына благословение Божие и выражала уверенность, что всевышний поддержит в нем всегдашнюю его твердость духа перенести безвозвратную потерю.

- Ну, что? - спросил Орлай, не сводивший глаз с читающего.

- Ничего особенного... - пробормотал Гоголь и прокашлялся, потому что из глубины груди что-то неудержимо подступило к горлу. - Кто привез письмо, Иван Семенович?

- Дворовый человек ваш Федор.

- Можно мне порасспросить его?

- Конечно, можно.

Иван Семенович позвонил и велел кликнуть Федора. Тот, войдя, тут же бухнулся в ноги панычу, сидевшему еще на диване, обнял его колени и принялся целовать ему руки, орошая их горючими слезами.

- Батечку паныченьку! Один ты у нас теперечки кормилец... Ох, горечко наше тяжке.

- Ну, будет! Как тебе, братец, не стыдно? Не баба, слава Богу, - говорил паныч, которому при виде искренней горечи крепостного человека хваленая «твердость духа» готова была наконец также изменить. - Расскажи-ка все как было, по порядку.

- По порядку? - повторил Федька, послушно приподнимаясь с пола и утирая рукавом увлажненные слезами щеки. - Давненько ведь уже хворать изволил у нас покойный - о-хо-хо! Да не очень-то доверял, знать, этим аптечным лекарственным снадобьям. Наездом разве в Кибинцах с доктором тамошним потолкует, возьмет от него лекарства, а сам потом и не принимает. Но тут, недель этак с пять назад, кровь у него горлом пошла. Последнее дело! Хошь не хошь, заложили бричку, поехали в Кибинцы. Ох, и не хотелось же ему в те поры ехать, сердешному!

- Что же, верно, предчувствие у него опять было?

- Стало, что так: кому охота в чужих людях помирать! Но как и барыне не так-то можилось - сама траву пила и не могла с ним ехать, - то он наперед уже ее, голубоньку, успокаивал: не тревожься, мол, матушка, по-пустому, может, и долго там пробуду, но постараюсь вскорости вернуться... Да так и не суждено ему было, горемычному!

Проглотив всхлип, Федька повертел кулаком в глазу, с ожесточением дернул длинный мокрый ус и сердито продолжал:

- И выдалась же, как на зло, дорога нам каторжная, прости господи: самая что ни есть распутица весенняя! Грязь по ступицу колесную. До Яресок еле дотащились и заночевали...

- До Яресок? Но ведь туда от нас всего шесть верст?

- А вот поди ж ты! Да с распутицей бы еще с полугоря; но у папеньки от тряски дорожной, окромя прочего, еще и грудь нестерпимо заломило. Не сидится ему, вижу, в бричке: то выпрямится весь, то рукой за грудь схватится, и все-то тихонько про себя стонет. «Может, - спрашиваю, - сидеть тебе, милый пане, не хорошо?» - «Нет, очень хорошо, - говорит, - но грудью страдаю ужасно!» Да кабы ты, панычу, слышал только, как у него это вымолвилось: «Ужасно!» - все бы нутро и тебе перевернулось.

- И так уже перевертывается... Не расписывай, пожалуйста! - с подавленным стоном перебил рассказчика паныч. - Ну, и добрались наконец до Кибинец?

- На вторые сутки к ночи кое-как добрались. Думали спервоначалу полечиться там малость, недельку этак одну-другую, да и назад. Ан не тут-то было! Осмотрел его дохтур, головой покачал: и в полгода, мол, дай Бог бы на ноги поставить. Как быть? В Кибинцах у них, сам знаешь, народу приезжего круглый год не оберешься, чистый базар: шум, веселье, игрища всякие. А больному человеку до игрищ ли? И положили перебраться в Лубны: благо всего двадцать верст оттоле, да уездный город, и доктор-то знакомый, господин Голованев...

- А Дмитрий Прокофьевич, что же, так сейчас и отпустил больного?

- Не хотел отпускать: всей душой ведь любил тоже покойного, заманинал его бостончиком, да как папенька сам оченно уж настаивал, то его высокопревосходительство отрядили отца Емельяна вперед его в Лубны к господину Голованеву договорить квартиру. Домой папенька тем часом отписал маменьке, чтобы выслать ему в Лубны всяких домашних припасов, а буде можно - и повара; отписал еще, как плотину уберечь приказчику от половодья, что изготовить к светлому празднику, что - к ярмонке, - словно перед кончиной своей весь дом свой хотел устроить. Да так вот и проститься-то со своими на смертном одре не довелося, не токмо что нарадоваться на маленькую доченьку, что тем временем в Васильевке Бог ему послал.

- Как? - вскричал Гоголь, вскакивая с дивана. - У нас еще одна маленькая сестрица?

- Да-с, недели две уже тому будет. Татьяной, Танечкой в купели окрестили.

- Бедная маменька! - вырвалось у сына. - А тут еще похороны мужа... Иван Семенович! Не отпустите ли вы меня к ней в деревню?

- Охотно отпустил бы, милый мой; но погребение вашего папеньки, вероятно, уже состоялось...

- Точно так, - подтвердил Федька, - вчерась поутру его должны были погребсти...

- Вот, - сказал Орлай. - Маменьку же свою вы и без того увидите на летних вакациях, до которых уже недалеко. Утешить ее может только время; а для вас, Николай Васильевич, теперь перед экзаменами всякий день дорог и самым верным утешением будут служить усиленные занятия. Labor improbus omnia vincit^<1>. Гоголь не мог не признать справедливости замечания директора.

- Так я пойду опять в музей, Иван Семенович... - глухо проговорил он и закусил губу, чтобы не совсем распустить нервы.

- Ступайте, мой друг, и главное - не предавайтесь слишком вашему горю; слезами беды все равно не поправите.

- Я, Иван Семенович, не плачу.

- Вижу и только удивляюсь такой силе воли в ваши годы.

Не так взглянуло на сдержанность Гоголя большинство его товарищей. Не зная еще настоящей причины его вызова к директору, они при возвращении его в «музей» обступили его с вопросами: зачем-де его вызывали?

- Отстаньте, ради Христа! - уклонился он от ответа и, не взглядывая, направился к своему рабочему столу, где стал рыться в книгах.