Глава шестая
Новый друг, но лучше ли старых двух?
Второй пациент Евлампия, семиклассник Высоцкий, во время всей описанной выше сцены держал себя совершенно безучастно. Давеча, при входе директора, он, разумеется, встал, поспешно спрятан какую-то книгу. Но едва только Иван Семенович скрылся за дверью, как книга опять появилась на подоконнике и поглотила все внимание молодого студента. Даже тогда, когда нос фельдшера подвергся опасности быть оторванным «с корнем», Высоцкий из-под зеленого зонтика, поверх темных очков окинул Гуся и его мучителя только коротким взглядом. Глаза его встретились с глазами Гоголя, который словно искал у него одобрения и поощрения. Но пристало ли студенту относиться сочувственно хотя бы к смешным, но мальчишеским выходкам гимназиста? И Высоцкий плотно сжал губы, чтобы они не разъехались в улыбку, и уткнулся снова в свою книгу.
Тут вернулся из лавочки Евлампий с заказанной банкой варенья. Поступь его была не совсем уже тверда, а взор подернулся маслянистой влагой.
- Пожалуйте, ваше благородие! Осушил наперсточек во здравие ваше и родителей ваших.
- Вижу, и наперсток таки изрядный, судя по благоуханию уст твоих, - отозвался, морщась, Гоголь.
- Без поливки, ваше благородие, и капуста сохнет. Кушайте на здоровье! Вот вам и ложечка.
- Подай-ка еще одну. Герасим Иванович, не отведаешь ли тоже для компании?
Никто из других воспитанников до сих пор не величал Высоцкого по имени и отчеству. Что Яновский назвал его теперь так, показывало, конечно, что мальчик питает к нему, студенту, особенное почтение.
- Спасибо, - со снисходительной небрежностью отвечал Высоцкий и, пододвинув свой стул к изголовью гимназиста, вооружился поданной ему чайной ложкой. - Хотя, признаться, я не большой охотник до этих лакомств. Мое первое лакомство - хорошие книги.
- Кто же ими не лакомится? - сказал Гоголь. - А ты что теперь читаешь?
- Да вот контрабандой добыл себе целый год «Московского телеграфа».
- Почему же контрабандой? Ведь журналы из нашей библиотеки выдаются, кажется, всем беспрепятственно?
- Всем, да не мне: Иван Семенович строго-настрого запретил мне читать в лазарете. Но охота пуще неволи, глад духовный пуще глада телесного. В «Телеграфе» здесь не одни только конфетки да варенье - стишки да повестушки, но и блюда солидные, сытные - критика, ученые статьи. Досадно только вот, что зрение у меня в самом деле подгуляло: чуть немного больше почитаешь - в зрачках так вот и заколет, круги пойдут...
- Так ты, Герасим Иванович, взял бы себе лектора.
Высоцкий насупился.
- Что ты, смеешься надо мной? Над природными недостатками смеяться, брат, глупо!
- И не думаю смеяться. Я сам вот, например, охотно тебе почитал бы.
На этот раз Гоголь говорил так прямодушно и серьезно, что в искренности его нельзя было сомневаться.
- А прочитывать ты умеешь? - спросил Высоцкий. - Впрочем, испытать не долго. А теперь первым делом расскажи-ка мне, с чего ты помешался, или, лучше сказать, для чего?
- А вот слушай.
Гоголь стал рассказывать. Хотя слушатель-студент относился к нему все еще несколько свысока, но гимназист наш передавал историю своего мнимого помешательства с таким юмором, иллюстрировал ее такими ужимками и мимикой, что заставил студента усмехнуться.
- Ты, однако, Яновский, как погляжу, заправский актер, - сказал он.
- Да, это у меня в крови.
- Как так? Разве ты из актерской семьи? Ведь отец твой, слышал я, помнится, полтавский помещик.
- По званию своему - помещик, по призванию же - актер и драматург.
- Скажи, пожалуйста! Что же он сочинил такое?
- Две комедии.
- Ого! Целые две штуки?
- Да у Котляревского их тоже всего две.
- То Котляревский!
- А то Гоголь-Яновский! - с легким уже задором подхватил Гоголь, задетый за живое пренебрежением, которое выказывал Высоцкий к его отцу.
- Будь так, - милостиво согласился Высоцкий. - Что же, комедии те, верно, из помещичьего быта?
- Нет, из простонародного.
- Хохлацкого?
- Да, малороссийского.
- И называются как?
- Одна - «Собака - вивця».
- То есть «Собака - овца»? Что за дикое название!
- А совершенно отвечает содержанию пьесы.
- В чем же ее содержание?
- А вот в чем. Простофиля-мужик ведет на ярмарку овцу продавать. Навстречу два солдата. «Откуда у тебя, друже, эта собака?» - «Какая собака?» - «Да вот эта». - «Эта? Да это же, братове, овца». - «Хе-хе-хе! Что ты, братику, морочить нас хочешь, али слеп, что собаки от овцы распознать не можешь? А собака-то нам даже знакомая - нашего полкового майора». Слово за слово, уверили простофилю, что и вправду не овца, а собака, и отдал он им не только «собаку», но и «копу грошей», чтобы «одкараскались», отвязались.
- Столь же остроумно, сколь и назидательно, - промолвил Высоцкий таким тоном, что для сына драматурга оставалось под сомнением: хвалит он или трунит. - Ну-с, а вторая пьеса?
- Вторая - «Простак, или Хитрость женщины, перехитренная солдатом».
- Если пьеса столь же содержательна, сколь название ее долгопротяженно, то штука должна быть бесподобная, из ряда нон!
Явная уже ирония студента вогнала в бледные щеки гимназиста легкую краску, и ему стоило некоторого усилия, чтобы отвечать с прежней сдержанностью.
- Не из ряда вон, а все же может вполне стать на ряду с «Москалем Чаривником» Котляревского, тем более что и по содержанию с ним очень схожа.
- Так что иной зритель, чего доброго, заподозрит, что Гоголь-Яновский просто позаимствовал всю пьесу у Котляревского и только имена действующих лиц переставил?
Щеки Гоголя еще более зарумянились.
- У тебя, Высоцкий, жив тоже отец? - спросил он.
- Жив и здрав. А что?
- И ты его любишь?
- Странный вопрос! Понятно, люблю.
- А что бы сказал ты, если бы другой кто таким же манером стал выражаться на его счет?
- М-да, правда твоя: чти отца и матерь свою, - проговорил Высоцкий более серьезным тоном. - Кто из них двоих у кого позаимствовал - в сущности ведь и неважно: лишь бы сама пьеса смотрелась без скуки.
- Ну, а пьеса моего папеньки давалась с блестящим успехом!
- Где? В городе или только в деревне?
- В деревне, но у самого Трощинского.
- Это, кажется, бывший министр юстиции?
- Да, а теперь первый вельможа на всей Украине; имеет свой домашний театр...
- Он сосед ваш по имениям?
- Не то что сосед: до него от нас верст тридцать; но родственник моей маменьки. | 
[1]