Гоголь Николай Васильевич
 VelChel.ru 
Биография
Хронология
Галерея
Семья
Герб рода Гоголей
Памятники Гоголю
Афоризмы Гоголя
Ревизор
Миргород
Мертвые души
Повести
Пьесы
Поэзия
Публицистика
О творчестве
Об авторе
  · Авенариус В. П. Чем был для Гоголя Пушкин
  · Авенариус В.П. Гоголь-гимназист
  · Авенариус В.П. Гоголь-студент
  … Несколько слов вместо предисловия о значении биографических повестей
  … Глава первая. Плющ и дубок
  … Глава вторая. Как дебютировал новый глава дома
  … Глава третья. Экскурсия в Константинополь
  … Глава четвертая. Как спасся Базили?
  … Глава пятая. Казус Базили - Андрущенко
  … Глава шестая. Нежинская муза пробуждается
  … Глава седьмая. Библиотекарь и альманашник
  … Глава восьмая. Расцвет и разгром «Эрмитажа»
  … Глава девятая. Юпитер плачет
  … Глава десятая. Нравоописательный блин и последние перуны Громовержца
  … Глава одиннадцатая. Deus ex machina
  … Глава двенадцатая. «Ныне отпущаеши раба твоего»...
  … Глава тринадцатая. Тень Пушкина тревожит нежинских парнасцев
  … Глава четырнадцатая. Захандрил
  … Глава пятнадцатая. Около сцены, на сцене и за кулисами
  … Глава шестнадцатая. Переиграл
  … Глава семнадцатая. Нашествие готов
  … Глава восемнадцатая. Нашествие гуннов
… Глава девятнадцатая. Куколка начинает превращаться в мотылька
  … Глава двадцатая. Застольные разговоры
  … Глава двадцать первая. Опять изучение нравов
  … Глава двадцать вторая. Две будущие знаменитости инкогнито ближе знакомятся друг с другом
  … Глава двадцать третья. Дядя Петр Петрович
  … Глава двадцать четвертая. В летней резиденции «кибинцского царька»
  … Глава двадцать пятая. «Таинственный Карло» оправдывает свое прозвище
  … Глава двадцать шестая. Прощай, Нежин!
  … Глава двадцать седьмая. На отлете из родного гнезда
  · Авенариус В.П. Школа жизни великого юмориста
  · Айхенвальд Ю.И. Гоголь
Оглавление
Ссылки
 
Гоголь Николай Васильевич

Статьи об авторе » Авенариус В.П. Гоголь-студент » Глава девятнадцатая
» Куколка начинает превращаться в мотылька

Глава девятнадцатая

Куколка начинает превращаться в мотылька

«Ты знаешь всех наших существователей, всех населивших Нежин. Они задавили корою своей земности, ничтожного самодовольствия высокое назначение человека. И между этими существователями я должен пресмыкаться... Никогда еще экзамен для меня не был так несносен, как теперь. Я совершенно весь истомлен, чуть движусь. Не знаю, что со мною будет далее. Только я надеюсь, что поездкою домой немного обновлю свои силы...»

Так жаловался Гоголь своему петербургскому другу Высоцкому в длиннейшем письме, начатом еще в Нежине 26 июня 1827 года.

Вторая половина письма, которая, судя по другим чернилам и по другому, более небрежному, почерку, была написана позднее и при других обстоятельствах, звучала совершенно иначе. Там с удовольствием рассказывалось об ожидаемом обилии фруктов: «Деревья гнутся, ломятся от тяжести, не знаем девать куда». А в заключение, совершенно уже неожиданно, конечно, для «единственного друга, Герасима Ивановича», давалось ему такое поручение:

«Нельзя ли заказать у вас в Петербурге портному самому лучшему фрак для меня? Мерку может снять с тебя, потому что мы одинакового росту и плотности с тобой. А ежели ты разжирел, то можешь сказать, чтобы немного уже. Но об этом после, а теперь - главное - узнай, что стоит пошитье самое отличное фрака по последней моде, и цену выставь в письме, чтобы я мог знать, сколько нужно послать тебе денег. А сукно-то я думаю здесь купить, оттого, что ты говоришь - в Петербурге дорого... Напиши, пожалуйста, какие модные материи у вас на жилеты, на панталоны, выставь их цены и цены за пошитье. Какой-то у вас модный цвет на фраки? Мне очень бы хотелось сделать себе синий с металлическими пуговицами<*>. А черных фраков у меня много, и они мне так надоели, что смотреть на них не хочется. С нетерпением жду от тебя ответа, милый, единственный, бесценный друг.

Письмо мое начал укоризнами уныния и при конце развеселился. Тебе хочется знать причину? Вот она: я начал его в Нежине, а кончаю дома, в своем владении, где окружен почти с утра до вечера веселием...»

В чем же заключалось это веселье? Да в том, что оба молодые дяди Гоголя, Косяровские, гостили по-прошлогоднему в Васильевке, оживляли все и вся, и так как племяннику-студенту минуло уже восемнадцать лет, то даже дядя Петр Петрович обходился с ним почти запанибрата. А когда оба дяди, как люди военные, изрядные таки щеголи, собирались куда-нибудь в гости к соседям, то без отговорок заставляли племянника надевать свой лучший фрак или парадный мундир и ехать вместе с ними. Так-то под влиянием двух мотыльков наша куколка начала раскукливаться из своего невзрачного мохнатого кокона, и, чтобы сделаться также нарядным мотыльком, ей недоставало только петербургского «синего фрака с металлическими пуговицами».

Но еще до этого ей суждено было самостоятельно дебютировать в качестве мотылька. В начале августа Марье Ивановне вспомнилось вдруг, что завтра - день ангела одного соседа-помещика, старинного приятеля ее покойного отца. Между тем оба двоюродных брата ее укатили на некоторое время в Полтаву, и отрядить с поздравлением к племяннику не оставалось никого другого, как Никошу.

- Да я не был в доме Ивана Федоровича с самого детства! - попытался тот отлынуть.

- Но Иван Федорович, несмотря на свои семьдесят лет, был у меня здесь с визитом при тебе еще прошлым летом, - убеждала Марья Ивановна. - И надо же тебе наконец, милый мой, выезжать одному, до Петербурга меж людьми потереться, набраться лоску! Я очень рада, что ты теперь хоть немножко начинаешь франтить. Новый фрак у тебя, правда, вышел мешковатым, но он все-таки тебе к лицу.

- Вы, маменька, только утешить меня хотите! В Нежине у нас, право, не портные платье шьют, а какие-то сапожники! Нет, коли уж ехать, так в казенной форме: все уютнее...

И на другое утро прямо с постели он облекся в свой студенческий мундир. Напоив сына чаем, Марья Ивановна проводила его на крыльцо, наказывая сделать в платке двойной узел, чтобы никак не забыть поздравить именинника.

- Да у меня же, маменька, нет насморка, так и платка, пожалуй, не выну. Эй, Ничипоре! Завяжи-ка хвосты коням двойным узлом...

- Не слушай его, Ничипоре, не слушай! - поспешила отменить его распоряжение мать. - Нет, голубчик, право же, ради Бога, не забудь! И потом, смотри, подойди непременно к ручке ко всем замужним дамам, сперва которые постарше, а потом помоложе.

- Я, маменька, не шаркун...

- Не шаркун еще, а модник. От модника же до шаркуна один шаг.

- Но в Петербурге, говорил дяденька Петр Петрович, молодым дамам уже не целуют рук...

- Ну, ну, пожалуйста. Что за вольнодумство! Меня же за невежу-сына все здесь попрекать станут. Не наделай мне этакого сраму!

И вот он единственным представителем Гоголей-Яновских, развалясь в родовой желтой коляске, подъезжал уже к усадьбе именинника. Слуга в белых нитяных перчатках бережно высадил его из экипажа и, все поддерживая под одну руку, проводил в прихожую, где снял с него плащ, а затем платяною метелкой стал стряхивать с его мундира пробившуюся и сквозь плащ дорожную пыль. Сам Гоголь в то же время перед зеркалом головною щеточкой приглаживал себе виски и вихор: первый раз в жизни ведь приходилось ему выступить здесь одному перед совершенно незнакомым ему обществом.

- А где Иван Федорович?

- Да вот пожалуйте в гостиную. Там и барин, и все гости.

- Уф! Господи, благослови! - прошептал Гоголь и, мысленно перекрестясь, переступил порог.

Но в первой комнате, небольшой и низенькой, заставленной грузной старинною мебелью и потому еще более тесной, никого не было. Издали только доносился смутный, многоголосый говор, указывая направление, где искать гостиную.

За первою комнатою следовала такая же маленькая вторая, за второю третья. В дверях четвертой спиною к входящему стоял сам хозяин, высокий, осанистый старик, который, заслышав шаги за собою, быстро обернулся.

- А! Очень рад. Наконец-то вспомнили тоже о нас. Ну, что, как здоровье вашей матушки?

Облобызав юношу в обе щеки, он взял его за руку, чтобы представить другим гостям.

«Фу-ты, на: поздравить-то и забыл!» - ударило в голову Гоголю. Но поправить свою оплошность ему уже не пришлось, потому что тут же у дверей он очутился в объятиях какого-то толстяка, который затем огорошил его еще вопросом:

- А халву с собой взять не забыли?

То был, оказалось, его веселый спутник, пирятинский помещик Щербак, с которым три года назад он совершил поездку из Нежина домой и которому спящему из шалости обмазал двойной подбородок халвою.

- Халвы-то у нас, пожалуй, не найдется, - сказал хозяин. - Но свежие медовые соты, может быть, сослужат ту же службу?

- Как нельзя лучше, - отвечал со смехом Щербак. - Молодой человек наш, изволите видеть, большой любитель мух, и чтобы их подкармливать...

- Виноват, - прервал весельчака Иван Федорович, который, заметив смущение буки-студента, не хотел дать его слишком в обиду. - Потом как-нибудь доскажете. Мне надо еще отрекомендовать его дамам.

Дамы разместились в глубине просторной и светлой гостиной на длинном турецком диване, тянувшемся от одной стены до другой, откуда уже на стульях по всей стенке до дверей красовалась цветная гирлянда барышень. Первою с края восседала на диване пожилая барыня, очень решительная и несколько даже свирепая на вид, благодаря сросшимся над переносьем густым бровям и темному пушку над верхнею губою.

- Позвольте, почтеннейшая Пульхерия Трофимовна, - обратился к ней хозяин, - познакомить вас с сыночком нашей общей доброй соседки - Марьи Ивановны Яновской.

- Так вот ты, батюшка, теперича какой из себя будешь? - промолвила чуть не мужским басом Пульхерия Трофимовна, подставляя к губам склонившегося перед нею юноши свою мясистую руку. - Видела я тебя вон каким. Никак бы, право, не признала А почему ты, сударик, скажи-ка, о сю пору ко мне с поклоном не пожаловал?

- Я на днях только из Нежина... - пробормотал в оправдание Гоголь и повернулся к сидевшей рядом с допросчицею старушке в седых буклях.

Но Пульхерия Трофимовна не дала ему так скоро отделаться:

- Постой, погоди! А ты что теперича по вашему школьному чину - скубент, что ли, будешь?

- Скубент, - повторил за нею Гоголь, закусывая губу.

- А как покончишь с наукой - куда метишь: по гражданской аль по военной?

- По гражданской.

- Ну, с твоей-то фигурой оно, точно, и лучше. А вот мой Васенька...

Гоголь не дослушал уже про «Васеньку» и поспешил приложиться к руке соседки ее в седых буклях, с виду более кроткой. Памятуя наказ матери - не пропустить ни одной замужней дамы, не отдав ей этого искони установленного знака почтения, он скрепя сердце, с опущенным взором прикладывался к целому ряду рук, ручищ и ручек, морщинистых и пухлых, белых и загорелых, пока вдруг одна ручка с тонкими, розовыми пальцами с испугом не отдернулась от его губ. Он поднял глаза и увидел перед собою совсем молоденькое, залитое румянцем личико. Оказалось, что то была первая из барышень, которым целовать ручку не полагалось.

Сам вспыхнув до ушей, Гоголь пробормотал какое-то извинение и поскорее отретировался опять к мужчинам. С каждым из них пришлось ему теперь, по стародавнему обычаю, также обняться, расцеловаться. Наконец-то и это было проделано, и он со вздохом облегчения опустился на ближайший стул рядом с Щербаком.

- Молодой человек! Вы сели на мою шляпу! - вскричал Щербак.

- Ах, простите... я думал, что это моя...

- А на свою вы садитесь? Поздравляю!

Тут внимание обоих было отвлечено двумя вновь прибывшими гостями.

- Ага! Стороженко с сыном, - заметил Щербак. - Вот с кого бы вам, любезнейший, пример брать: здоровеет не по дням, а по часам.

В самом деле, Стороженко-сын, однолеток с Гоголем, был свеж и румян, как крымское яблочко, а по дородности своей обещал со временем перещеголять самого Щербака. Длиннополый фрак оливкового цвета с синим бархатным воротником был сшит на него, очевидно, еще тогда, когда стан у него был гораздо стройнее. Теперь раздобревшего юношу с силою выпирало из фрака, талия которого начиналась чуть ли не под лопатками, а узенькие и не по моде длинные фалды доходили до полных икр. Последние казались тем круглее, что их облегали вплотную когда-то нежно-розовые, а теперь осевшие от стирки и отцветшие до телесного цвета панталоны.

Подходя поочередно к ручкам дам, он как-то особенно молодцевато вывертывал локоть и шаркал ножкой, что при его необыкновенном наряде выходило еще комичнее. Следившие за каждым его движением барышни, настроенные уже смешливо давешним недосмотром Гоголя, все разом вдруг захихикали. Стороженко совсем растерялся и, кое-как докончив церемонию «рукоприкладства», искал спасения в мужском лагере. Когда он тут, после неизбежных опять объятий и поцелуев, добрался до Гоголя, пот лил с него в три ручья, а руки судорожно прижимали к груди скомканный картуз. Жалкий вид этого пышущего здоровьем молодчика придал бодрости Гоголю, и он уже покровительственно указал на освободившийся между тем стул Щербака.

- Не угодно ли сесть?

- Благодарствуйте... - пропыхтел, подсаживаясь к нему, новый знакомец и сердито исподлобья покосился в сторону барышен. - Терпеть не могу этих хохотушек!

- Отчего же им не хохотать, коли хохотушки? - вступился Гоголь. - Однако, смею спросить об имени и отчестве?

- Алексей Петрович.

- А я - Николай Васильевич. Так вот-с, Алексей Петрович, я говорю, что к ним нельзя относиться чересчур строго, как к нашему брату. Это, так сказать, однодневные мошки, которым бы только поиграть, порезвиться на солнце. Долго ли им вообще наслаждаться поэзиею жизни? Не нынче-завтра закабалят их в супружеское ярмо, окунут с головою в лохань семейной прозы. Будет им тогда хоть чем помянуть свои красные дни.

- Вы сами, Николай Васильевич, видно, дамский кавалер?

- Я-то? Боже меня упаси! Вот вы, Алексей Петрович, так действительно паркетный шаркун. И где это вы, скажите, научились выделывать ногами такие мастерские фокусы-покусы? Зависть даже берет.

- А в Петербурге у нашего учителя танцев, балетмейстера императорских театров...

- Ну вот. Оттого-то барышни теперь и глаз с вас не сводят.

- Что вы! Они смотрят вовсе не на меня, а на вас...

- Нет, уж извините, на вас: что я за невидаль? Провинциальный медведь. А вы - столичная штучка. Эх, хоть бы поучили меня!

Подтрунивая так над своим наивным соседом, Гоголь, однако, сам чувствовал себя далеко не по себе под стрелами любопытных глаз, перелетавшими к ним с того конца гостиной.

- Однако и скучища же! - тоскливо признался он и беспокойно заерзал на стуле. - Сидим, как в западне...

- А не пойти ли нам в сад?

- И то, пойдемте.

Оба разом сорвались со стульев.

- Куда, куда, господа! - остановил их старик-хозяин. - Сейчас обед.

И точно, вскоре обе половинки двери настежь распахнулись, и слуга с поклоном доложил, что «кушанье подано».

- Прошу, господа, не побрезговать: чем Бог послал, - пригласил хозяин, и все чинным порядком двинулись в столовую. В хвосте шествия - наши два юнца.

- Сядемте опять вместе: все веселее будет, - шепнул Гоголь новому знакомцу, и оба они пристроились на нижнем конце длиннейшего обеденного стола, где оставалось еще несколько незанятых приборов.


<*> «Этот вкус сохранился у Гоголя до конца жизни, - замечает его биограф (П.Кулиш). - Между платьем его после смерти остались синий фрак с металлическими пуговицами и несколько синих жилетов».
 
 
   © Copyright © 2024 Великие Люди  -  Николай Васильевич Гоголь | разместить объявление бесплатно