Начиная с 1 февраля, Гоголь чуть не каждый день наведывался из департамента в магазин Слёнина: не вышла ли февральская книжка «Отечественных Записок». В ожидании же он написал письмо к матери, где, жалуясь на то, что «жалованья получает сущую безделицу» (с января ему назначили по 30 рублей в месяц) и что «весь доход его состоит в том, что иногда напишет или переведет какую-нибудь статейку для гг. журналистов»<1>, умолял доставлять ему по-прежнему «сведения о Малороссии или что-либо подобное».
«Это составляет мой хлеб, - писал он. - Если где-либо услышите какой забавный анекдот между мужиками в нашем селе, или в другом каком, или между помещиками, сделайте милость, описуйте для меня, также нравы, обычаи, поверья. Да расспросите про старину хоть у Анны Матвеевны или Агафьи Матвеевны, какие платья были в их время у сотников, их жен, у тысячников, у них самих, какие материи были известны в их время, и все с подробнейшею подробностью; какие анекдоты и истории случались в их время смешные, забавные, печальные, ужасные. Не пренебрегайте ничем: все имеет для меня цену... Нет ли в наших местах каких записок, веденных предками какой-нибудь старинной фамилии, рукописей стародавних про времена гетманщины и прочего подобного?»
Наконец, уже на седьмой день слёнинский приказчик подал ему желанный номер:
- Сейчас только из переплетной.
И точно, книжка была совсем еще сырая, благоухала не розами и ландышами - эка невидаль! - а свежими типографскими чернилами.
Но, Творец Небесный, что это такое? Название переиначено и вдвое длиннее: «Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала. Малороссийская повесть (из народного предания), рассказанная дьячком Покровской церкви».
И почему «Бисаврюк», и не «Басаврюк», как в оригинале? Верно, опечатка. Да нет же, и в тексте везде «Бисаврюк». Прошу покорно! Не спросясь автора, меняет даже имена. Нет ли и других еще поправок?
В кармане у Гоголя оказался перочинный ножик, с помощью его страница за страницей были тотчас разрезаны.
Так ведь и есть! Опять переделка, совсем искажающая смысл! Вот вставка, а вот пропуск... Экая подлая манера! Начинающий автор, так можно у него, значит, вырезывать целые куски мяса, - не закричит: «Караул!». Нет, сударь мой, извините, закричим!
С уликой своей под мышкой оскорбленный автор выбежал из магазина. Остановился он не ранее, как у подъезда своего обидчика, и то лишь потому, что наткнулся тут на его казачка, выскочившего без шапки на улицу.
- Что, барин твой у себя?
- У себя-то у себя, но нынче не воскресенье...
- Все равно. Я должен видеть его сию же минуту. Дверь в переднюю открыта?
- Открыта-с, но без доклада никого не приказано впускать. Обождите меня на лестнице.
- А ты куда?
- В ренсковый погреб за портером для Николая Ивановича.
- Для какого Николая Ивановича?
- Для господина Греча.
- Соиздателя Булгарина по «Северной Пчеле»?
- А это уж нам неизвестно. Так, Бога ради, господин, обождите на площадке. Не то будет мне встрепка!
- Значит, судьба: против судьбы, брат, не пойдешь!
Дверь в квартиру редактора, действительно, оказалась только притворенной. Тоже судьба, видно; доберешься до него без звонка, так поневоле примет. Пускай наговорится сперва с гостем, а там с глазу на глаз...
Оставив плащ в передней, Гоголь на цыпочках пробрался в гостиную. Так как день был не приемный, то хозяин не нашел нужным замкнуться наглухо в своем кабинете, и дверь туда была полуоткрыта, так что к Гоголю в гостиную ясно доносилось оттуда каждое слово.
Подслушивать, собственно говоря, не совсем благовидно; но как же быть-то? Государственных тайн у них, верно, нет; а чуть что, так можно заткнуть уши.
- Дельвиг в первом же номере своей «Литературной Газеты» заявил ведь, что в ней не будет места критической перебранке, - басил Свиньин.
- Человек он, точно, безобидный, ни рыба ни мясо, - проскрипел в ответ незнакомый Гоголю голос, - очевидно Греча. - А все ж таки коли дело коснется его лучшего лицейского друга, то как ему не вступиться? Но нашествие грозит нам еще с другой стороны: Вяземский, такой же приятель Пушкина, но вдвое зубастее, замыслил, слышно, тоже новый журнал - и пойдет перепалка! Ведь Фаддей-то Венедиктович у меня, вы знаете, какой бедовый: швырнут ему в лицо ком грязи, а он назад десять.
- Да, он высоко держит знамя пасквилей. Но вы-то, Николай Иванович, аккуратный, благоразумный немец, отчего за фалды его не попридержите? Сами ведь вы с Пушкиным никогда особенно не враждовали?
- О, нет. Лично я к Александру Сергеевичу решительно ничего не имею, но из-за этой вздорной журнальной перебранки отношения наши стали несколько натянуты. Тут как-то случай свел нас в магазине Белизара<2>. Он издали поклонился мне довольно принужденно. Я же подошел к нему с улыбкой: «Ну на что это похоже, Александр Сергеевич, что мы дуемся друг на друга, точно Борька Федоров с Орестом Сомовым?» Он рассмеялся - вы знаете ведь его славный, задушевный смех: «Очень хорошо!» Это его любимая поговорка. Пожали друг другу руку и приятельски разошлись. Беда вот только, что он терпеть не может моего ляха и при первом же случае продернет его эпиграммой. А то, вы знаете, с каким гонором: сейчас в раж, в бешенство! Мне же потом для компании расхлебывать с ним кашу!
- И то ведь вы еще на днях с ним да с Воейковым, как слышно, отсиживали на гауптвахте?
- Отсиживали, да только врозь: я на дворцовой гауптвахте, Булгарин в новом Адмиралтействе, а Воейков - в старом. Рассадили молодцов, как подгулявших мастеровых, чтобы неравно не вцепились еще в прическу друг другу. Хе-хе-хе! И смех и грех!
- Да неужто все только, как рассказывают в городе, из-за «Юрия Милославского»?
- Все из-за него. Роман сам по себе хоть куда...
- Так зачем же вы нападали на него?
- Я-то нападал? И не думал; все это - дело рук моего alter ego (второе я).
- Булгарина? Но кто, скажите, дал ему оружие в руки? Кто указал ему в романе на некоторые промахи исторические и грамматические? Не первый ли наш грамотей Николай Иванович Греч?
- Да как же, согласитесь, не выручить коллегу? Печатает же он сам теперь роман из той же эпохи
«Дмитрий Самозванец»; а тут вдруг предвосхитили у него лавры не только в публике, но и во дворце: государь жалует Загоскину брильянтовый перстень! Стало быть, ему, Фаддею Венедиктовичу, не видать уже перстня как своих ушей, и читать-то его «Самозванца» никто, пожалуй не станет.
- М-да, полное основание разнесть соперника по косточкам. Ваш коллега, я вижу, стоит на высоте задачи самопрославления. А Воейков, как старинный враг его, ввязался за Загоскина?
- Ввязался, но Булгарин не остался в долгу: вылил на него самого целый ушат отборной брани. Тут шефу жандармов было поведено внушить обеим воюющим сторонам, чтобы сложили оружие. Бенкендорф же, на беду, поручил эту миссию Максиму Яковлевичу...
- Фон Фоку?
- Да, а фон Фок - человек, как вам известно, крайне деликатный, передал им об этом в самой мягкой форме, прося не называть хоть своих противников по имени. «Слушаю-с», - сказал Фаддей Венедиктович, да накатал такую отповедь Воейкову, что в тот же день мы все трое очутились на трех разных гауптвахтах.
- Вам, Николай Иванович, это было, в полном смысле слова, в чужом пиру похмелье.
- Нет, не могу жаловаться; время я провел весьма даже приятно. Караул на дворцовой гауптвахте был от Преображенского полка, который только что вернулся из турецкого похода, и дежурным офицером был мой добрый знакомец по английскому клубу - князь Несвицкий. Он сидел как раз за столом с другими офицерами. «Еще прибор!» - крикнул он, и меня накормили придворной кухней так, как мне еще не случалось. Вечером же брат мой привез мне из дому подушку и хорошую книгу. Но едва только я растянулся на диване, как явился флигель-адъютант от его величества с разрешением ехать домой. Я устроился было так удобно, что мне просто жаль уже было расстаться с моим диваном и книгой!
- Но домашние-то ваши, я думаю, за вас немножко-таки трепетали?
- Немножко - да, но тотчас успокоились, когда я вошел к ним, весело припевая:
Wer niemals in der Wache war,
Kennt dies Vergniigen nicht!
(»Кто не бывал никогда в карауле, тот не знает этого удовольствия!«)
Тут внимание Гоголя было несколько отвлечено от занимательного диалога шумом в передней: сперва застучали там сапожища казачка, потом хлопнула пробка. Проходя с бутылкой портера и двумя стаканами на подносе через гостиную, казачок не заметил Гоголя, усевшегося в тени полуоткрытой двери, да и забыл уже, должно быть, о его существовании, потому что не доложил об нем барину и, выходя обратно из кабинета, не притворил двери.
- Ну, а ведь других-то арестантов не так угостили? - говорил между тем редактор-хозяин редактору-гостю.
- Какое! Моего Фаддея оставили, как школьника, даже вовсе без обеда. Он ведь большой гастроном и, как нарочно, был позван в этот день на обед к Прокофьеву...
- Директору российско-американской компании?
- Да. Но лишь только пошли к закуске, как ему подают конверт от Бенкендорфа: пожалуйте в Адмиралтейство! Елена же Ивановна, как нежная супруга, узнав об аресте своего благоверного, покатила утешать его, да по ошибке попала не в новое, а в старое Адмиралтейство. «Здесь, - спрашивает, - сидит сочинитель, что книжки пишет?» - «Здесь, сударыня: извольте войти». Входит, в потемках не разглядела, бросается на шею арестанта. «Какими судьбами, Елена Ивановна?» - удивляется тот. «Тьфу, тьфу! Это каналья Воейков, а мне надо моего мужа, Булгарина».
И рассказчик и слушатель залились дружным смехом; затем чокнулись стаканами.
- Да здравствует Елена Ивановна! - провозгласил Греч. - Однако, правду сказать, каков ни будь Воейков, а мне его все же маленько жаль. Сама судьба ведь его жестоко покарала. Видели вы его с тех пор, как он упал с дрожек и расшибся?
- Нет, не случилось.
- Совсем беднягу скрючило. Явился он тогда к Башуцкому, дворцовому коменданту, вслед за мной, когда тот назначил мне арест на дворцовой гауптвахте. Гляжу - Боже милостивый! Сгорбился, хромлет, как инвалид, сам худой, желтый из себя, как высохший лимон, а поперек носа и щеки широкий черный пластырь. «Ваше высокопревосходительство, - говорю я Башуцкому, - я, благодаря Бога, здоров и могу просидеть где угодно. Господин же Воейков, как видите, слаб и болен; холод и сквозной ветер повредят ему. Лучше предоставьте ему место на здешней гауптвахте, где тепло и сухо».
- А Башуцкий что же?
- «Не беспокойтесь, - говорит, - я и господина Воейкова посажу в теплое место». Воейков же, кажется, был искренне тронут моим участием, потому что обнял меня: «Ah, mon ami, je vous reconnais a cette generosite! (О, мой друг, я узнаю вас по этому великодушию!) Не то, что ваш друг и приятель - Булгарин». Я стал было оправдывать Булгарина. «Нет, нет, пожалуйста, не защищайте его! - перебил меня Воейков. - Брани он меня как литератора - брань на вороту не виснет. Но зачем он издевается над моим убожеством?» И, говоря так, он ткнул пальцем на свой приплюснутый нос за черною печатью. «Да когда же, - говорю, - он издевался?» - «А намедни еще на Невском. Увидев меня с этим украшением, он за десять шагов еще крикнул мне при публике:
И трауром покрылся Капитолий!» <3>Как ни крепился Гоголь, но когда тут из кабинета донесся опять громкий смех обоих собеседников, он также расхохотался.
- Это ты, Капитошка? - строго забасил хозяин и выглянул сам в гостиную. - Вы как сюда попали? - удивился он, увидев вскочившего с места Гоголя.
Гоголь, запинаясь, начал оправдываться. Но в это время за спиною Свиньина показался его гость, высокий брюнет, горбоносый и толстогубый, с густыми бровями и в очках, придававших его выразительным чертам вид ученого.
- А я не хочу мешать, Павел Петрович, и прощусь уже с вами, - заговорил он. - Но какие бы бури впредь ни волновали наш литературный омут, между нами по-прежнему, надеюсь, сохранится дружественный нейтралитет?
- Само собою, - отвечал Свиньин, любезно провожая гостя в переднюю. - А преехидно, однако ж, шутит ваш коллега:
И трауром покрылся Капитолий!
Оба опять расхохотались и крепко потрясли друг другу руку. Когда тут дверь за Гречем наконец закрылась, хозяин с серьезным уже видом обернулся снова к молодому посетителю:
- Что, вам не выдали разве книжки у Сленина?
- Выдали, но я хотел объясниться по поводу тех поправок, которым подвергся мой рассказ...
- Э, милый мой! Такие ли еще поправки вынуждены мы делать! Ваша рукопись, можно сказать, вышла довольно суха из воды.
- Однако авторам надо же знать, что у них переделывается, они, так сказать, отцы своих умственных детищ...
- То-то и горе, что господа отцы этих умственных, а чаще безумных детищ ослеплены их небывалыми совершенствами и всякую глупость детища считают перлом остроумия. А вы и фамилию-то свою даже скрыли; стало быть, добровольно отказались от своих родительских прав.
- Но одного-то права, Павел Петрович, вы все-таки не можете отнять у отца: окрестить своего ребенка так или иначе.
- А чем же не хорошо новое заглавие вашей повести?
- Во-первых, это не повесть, а быль...
- Да что такое быль? То, разумеется, что было, а рассказанная вами чертовщина разве была когда-нибудь на самом деле?
- По преданию народному - была.
- А у меня что же сказано в скобках? «Из народного предания». Вернее даже было бы сказать, «из бабьих сказок», ибо что такое, в сущности, этакие народные предания, как не вздорные небылицы, передаваемые деревенскими бабами детям и внучатам. Ну-с, а еще что?
- Потом три звездочки, которые были поставлены у меня заместо названия церкви рассказчика-дьячка, вы прямо заменили совершенно случайным названием: «Покровской церкви».
- Случайным, но для читателей все-таки как будто достоверным. На офицерских эполетах звездочки обозначают хоть чин; а в книге они никакого резона не имеют.
- Наконец, вы зачем-то прибавили к моему заглавию еще второе - «Бисаврюк»...
- А это, любезнейший, в современном вкусе. Нынче что ни роман, то двойное заглавие; хоть бы у Загоскина: «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году». Публика к этому привыкла, требует этого, а мы, метрдотели литературы, должны прилаживаться к ее требованиям. Кто у вас главное действующее лицо? Бисаврюк. Так ему и честь стоять во главе рассказа.
- Да он у меня вовсе и не Бисаврюк, а Басаврюк.
- Ну, это у вас просто обмолвка.
- Вовсе не обмолвка.
- Да бес, скажите, как по-малороссийски?
- Бис.
- Так как же и было окрестить вашего бесовского человека, как не Бисаврюком?
«Сами вы Бисаврюк!» - готов был Гоголь бросить в лицо деспоту-редактору.
- В отдельном издании я, во всяком случае, восстановлю весь мой первоначальный текст! - заявил он вслух.
- Это ваше дело, - сухо отозвался Свиньин. - За сим будьте здоровы.
- Виноват, еще один пункт. Я просил бы хоть вторую-то половину моего рассказа напечатать без всяких изменений.
- Не обещаю: исправления уже сделаны.
- Но покажите мне их, по крайней мере, пришлите мне корректуру.
- И в этом, к сожалению, должен вам отказать: я по принципу не показываю авторам моих поправок до печати.
- Но это... это... не знаю, как и назвать...
- Самоуправство? А кто, скажите, отвечает перед читателем за содержание журнала: вы, авторы, или я? С того момента, что автор уступил мне право на рукопись, она составляет мою полную собственность.
- На правах покупателя? А смею ли я в таком случае спросить вас, Павел Петрович, какой вы положите мне гонорар?
Павел Петрович оглядел вопрошающего большими глазами.
- Вам гонорар? Да разве между нами было говорено о гонораре хоть полслова?
- Пока не было; но вы платите же другим вашим сотрудникам?
- По предварительному уговору - да. А так как между нами такого уговора не было...
- Но я думал...
- «Я думал» говорят обыкновенно люди, которые в свое время ничего не думали. Да за первые опыты, надо вам знать, вообще и не платят в журналах. Молодые авторы, напротив, должны еще за особую честь почитать появиться в печати. Мильтон - не вам, кажется, чета? - и тот получил за свой «Потерянный рай» всего-навсе десять фунтов стерлингов.
Гоголь чувствовал, как в груди у него закипает, как лицо его побледнело и задергало.
- С Мильтоном я и не думаю равняться, - пробормотал он дрожащим голосом. - Но не даром же я трудился?.. Я хоть и состою на службе...
- Но получаете гроши и нуждаетесь в средствах пропитания? - досказал Свиньин, которому, видно, стало жаль голодающего молодого человека. - В таком случае, ради первого знакомства, я готов вам помочь. Но имейте в виду, что это отнюдь не гонорар, а так - пособие нуждающемуся собрату.
И с этими словами он повернулся к кабинету, чтобы пойти за деньгами. Гоголя взорвало.
- Благодарю вас! Милостыни я не просил и не возьму...
- О, молодость, молодость! Самолюбие заговорило. Впрочем, в авторе самолюбие не последнее дело; будете хоть стараться отделывать свои вещи по мере сил и умения, чтобы никто не придрался. А что до оттисков, то они будут доставлены вам прямо из типографии на дом. Капитон! Подай-ка господину шинель. Эге! Да она у вас подбита, я вижу, ветром? Какой вы еще ветреный молодой человек! Ведь на дворе градусов двадцать, если не больше.
Гоголь на это ничего не ответил. Зимней шинели у него, действительно, не было, хотя он еще в октябре успокаивал мать, что «по милости Андрея Андреевича (Трощинского) имеет теплое на зиму платье». Уже по миновании морозов, в апреле месяце, он как-то невольно ей проговорился, что «не в состоянии был сделать нового не только фрака, но даже теплого плаща» и «отхватал всю зиму в летней шинели».
Застудил ли он теперь на морозе зубы, или нервы у него чересчур разгулялись, но домой от Свиньина он возвратился с жесточайшею зубною болью. Так избегнул он, по крайней мере, расспросов Прокоповича, которому молча сунул только новую книжку со своим «Бисаврюком».
- Моментально прочту! - воскликнул Прокопович. - Ах, Бог ты мой! Как быть-то? Ведь мне надо сейчас в театр за билетами на «Горе от ума»... Дают хоть одно только или два действия, но все-таки...
- И ступай, - пробурчал Гоголь. - Но для меня не бери.
- Да не сам ли ты был в восторге от пьесы в рукописи?
- Когда меня не мучил этот проклятый зуб!
- Так дай же его себе наконец вырвать! Во всяком случае, сперва проглочу тебя, а там, будет еще время, - закушу и Грибоедовым.
Духом «проглотив» рассказ приятеля, Прокопович рассыпался в похвалах.
- И заметь ведь, - заключил он, - твой «Бисаврюк» - единственная беллетристическая вещь в прозе, так сказать, краса и гордость всей книжки!<4>
Гоголь ничего не отвечал; в душе же у него в это время созревало уже решение - не видаться более со Свиньиным.
Увидеться с ним ему, впрочем, и без того вряд ли бы пришлось: в том же 1830 году Свиньин удалился в свое имение в Костромской губернии, чтобы всецело отдаться своему вновь намеченному труду - истории Петра Великого. Возвратился он в Петербург только спустя восемь лет, чтобы приняться снова за издание «Отечественных Записок», но в следующем же 1839 году уже умер. Оконченная им история Петра так и осталась ненапечатанною.
<1> В приходно-расходной книжке Гоголя за январь 1830 г. показано в приходе: «Выручил за статью, переведенную с французского «О торговле русских в конце XVI и начале XVII в.в.» для «Сев. Арх.» - 20 рублей. Такой статьи, однако, не оказывается в журнале «Сын Отечества и Северный Архив» ни в 1829, ни в 1830 г. По справедливому замечанию одного из биографов Гоголя (В.И. Шенрока), перевод, по всему вероятию, был не настолько хорош, чтобы можно было напечатать, хотя за него и было уже уплачено.
<2> Французский книжный магазин у Полицейского моста, перешедший затем к Дюфуру, от Дюфура к Мелье, а от последнего - к нынешнему владельцу, Цинзерлингу.
<3> Заключительный стих элегии Ф. Батюшкова «Умирающий Тасс».
<4> Для интересующихся содержанием этой книжки «Отечественных Записок», в которой было помещено начало первого рассказа Гоголя, выписывает здесь все оглавление:
1. Практический механик в Грязовце В.М. Лебедева. - 2. Договорная окончательная грамота, составленная и подписанная в 1634 году полномочными послами русскими и польскими об отречении Владислава, короля польского, от престола московского и от всех царских титулов российского государства. - 3. Отрывок из походного дневника егерского офицера Павла Должикова. - 4. Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала. Малороссийская повесть (из народного предания), рассказанная дьячком Покровской церкви. (Окончание в следующей книжке.)
Стихотворения: 1. Второй (sic!) отрывок из комедии Светский быт. - 2. Четыре времени (sic!) года русского поселянина. Ф. Слепушкина.
Проза: 1. Переписка. Письмо из отдаленной Сибири. - 2. Военные события.
Смесь: Умористика (sic!): Люди не на своих местах. - Про калифа Гарун-аль-Рашида. - Ротта или присяга самоедов. - Кудеси или колдовство самоедов. - Еще безденежный курс на российском языке: Курс лесоводства. - Словцо об актерах-волонтерах. | 
