I
Увидя на обложках двух лежащих перед нами томов странное и возбуждающее заглавие: «Мертвые души», наивные читатели, которых пленяют книжные заголовки и которые, к тому же, мало сведущи в русской литературе, едва ли догадаются о том, что? оно должно выражать. Как знать, не возмечтают ли они, - если способны на это, - о некоем новооткрытом русском писателе-фантасте, холодном фантасте? Они подумают, быть может, что этот Николай Гоголь, с его столь гармонично, но дико-звучащим именем, представляет собою что-то в роде украинского или запорожского... Эдгара По [1]; но это будет ошибкой, которую они заметят очень скоро, едва раскрыв два этих тома, которые претендуют, как раз, на беспощадный реализм.
В самом деле: никогда писатель, безразлично поэт или романист, не был в большей власти действительности, чем этот Гоголь, являющийся, как говорят, создателем и основоположником русской реалистической школы, в сравнении с которой наша, - при этом и сама по себе достаточно отталкивающая, - является лишь школой... подготовительной. Подумаешь, что это закономерно: реалистам, как и медведям, у полюсов сподручнее; там они и сильнее. Выражение «Мертвые души», кажущееся на первый взгляд мрачным поэтическим речением, полным манящей таинственности, на самом деле оказывается термином обиходным в России, общеупотребительным и узаконенным. Вы сейчас узнаете, что это такое.
Г. Шаррьер, переводчик гоголевского романа, тот самый, который раньше перевел нам также - и очень удачно - «Записки охотника» Тургенева, уверяет нас, что этот безжалостный реалист Гоголь, варвар лишь по своему имени, дебютировал в литературе в качестве чистейшего идеалиста. Мы охотно ему верим. Самый свинцово-серый день мог начаться ясным утром. Но если чувство идеального и было некогда присуще этому мертвому идеалисту, автору «Мертвых душ», то он погасил его в себе, как тушат светильник, и я уверен, что никто не скажет теперь, читая его книгу, что он обладал им раньше.
Но именно поэтому-то книга эта тотчас же и получила известность. Если бы она блеснула идеальностью, если бы она была отмечена сверкающей и нежной печатью гения, она быть может и сейчас еще, во мраке и пренебрежении, дожидалась бы жалкого часа своей славы (Мильтон, увы! никогда не имел его [2]); сама по себе реальность (нельзя же назвать ее чистой?), одна реальность, не возвышаемая ничем, имеет обыкновенно то преимущество, что люди, эти самомнящие глупцы и в толпе и в одиночку, узнают в ней самих себя, и то рукоплещут ей, то ее проклинают; однако и проклятия и рукоплескания, в сущности, всегда образуют примерно одинаковый шум!...
В настоящее время Гоголь - один из самых знаменитых людей в России. Он вызвал там настоящий скандал. Одни находят, что он гадко оклеветал страну, которую хотел изобразить; другие, что хотя он и действительно представил ее отвратительной, но сходной с действительностью. И даже не «отвратительной» нужно было бы сказать, потому что всякая мерзость бросается в глаза, а гоголевская Россия не имеет рельефа. Это верх скучнейшей пошлости, такой необъятной и нескончаемой, что право не знаешь, читая эту книгу, кто или что несноснее: Россия ли, так изображенная, или свойства таланта ее живописателя. Не знаешь, потому ли он так изобразил ее, что такою ее видел, - ведь художники иной раз бывают жертвами своих органов чувств, - или потому, что она действительно такова, эта Россия, столь, в сущности, еще плохо известная, эта степь во всех видах, эта убогая пошлость, всеобъемлющая, бесконечная, безнадежная, которую автор представляет нам в русских нравах, умах и характерах? Вот весьма сложный, но неизбежный вопрос, возникающий из книги Гоголя перед всяким критиком, который взял на себя труд говорить о ней.
Если эта книга, совершенно и нарочито лишенная вымысла, отображает все самое тусклое, самое глупое и отвратительное, что только есть в действительности; если это неслыханное повествование, на беду свою, правдиво, - ведь это самое страшное, и для человека, имеющего сердце, - самое мучительное обвинение, которое когда-либо могло быть брошено этому бездушному колоссу, с бессознательной иронией именуемому в императорских указах «святою Русью». Но если эта книга лжет, пусть даже невольно искаженная порочным воображением того, кто начертал ее страницы, чего заслуживал бы в памяти своих соотечественников этот нечестивый сатирик за попытку так ужасно обесчестить свою страну?
II
В самом деле: «Мертвые души» - это посрамление всей России, до ее внешней природы включительно, которую реалист Гоголь оскорбляет своими описаниями, своими унизительными сравнениями. «Мертвые души», этот гигантский по замыслу роман нравов, должен был показать нам Россию во всех видах. К несчастью, автор, который, как и все писатели его страны, постоянно кому-нибудь или чему-нибудь подражает, и который, как Мигель Сервантес, назвал свой роман поэмой [3], умер на девятнадцатой песне этой поэмы, которая не является поэмой и которую он, как Вергилий (опять как кто-то!), бросил в огонь, отчего она, впрочем, и сгорела не более, чем «Энеида». [4]
Так же, как (всё так же, как!) байроновский Дон-Жуан должен был, по замыслу поэта, обойти весь свет, и гоголевский герой должен был объехать всю Российскую империю. Но гнала его по этой империи не слепая сила обстоятельств, но мысль о спекуляции: герой Гоголя, попросту говоря... мошенник. Таможенный чиновник, он попался в контрабанде и был выгнан со службы, а из чиновника-контрабандиста он превратился в покупщика мертвых душ. Здесь-то и может быть пояснено заглавие книги.
«Душами» называют в России рабов; каждый помещик обязан платить в казну подать со всякой живущей на его земле «души». А так как чиновничество, по Гоголю, в России чрезвычайно испорчено и казенные ревизии податных списков производятся редко, то часто случается, что помещикам, у которых умирают крестьяне, приходится платить за них подати, как за живых. И вот эти-то «души», мертвые в действительности, но числящиеся живыми в списках, и покупает, с весьма понятными намерениями, у всех, желающих ему продать их, Чичиков, бессовестный герой Гоголя. Расчет его ясен: пройдоха сделается собственником. Он будет владеть душами, которые, в глазах казны, существуют вплоть до новой ревизии, и, снабженный купчими крепостями, он будет под заклад этих фиктивных душ получать в ломбарде самые настоящие деньги. Такова честная торговля Чичикова; таков этот гнусный плут, которого печальный талант Гоголя пожелал наделить таким забавным ремеслом. Таков русский Жером Патюро в поисках общественного положения [5], которого автор, презентуя нам его визитную карточку, именует «коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым, разъезжающим по личным делам».
Итак, - путешествия и приключения - эпопея своего рода Скапена [6], обрисованного Гоголем как бессмертный русский тип, который «не может умереть и вечно останется жив», - вот что составляет содержание «Мертвых душ». Конечно, можно допустить, что в целях высшей морали писатель, мизантропически настроенный или негодующий, берет плута в качестве героя своего произведения и раскрывает в нем ужасные злоумышления какого-либо Вотрена [7] или безмерно-комическую сущность какого-нибудь Панурга [8], но в этих случаях нужно обладать даром индивидуализации. Чичиков же для нас лишь повод, лишь старый способ развернуть перед нашим взором панораму общественного, религиозного, политического и чиновного быта в целой России. Совершенно очевидно, что автор и не помышлял о том, чтобы создать характер.
Чтобы быть личностью своеобразной, еще недостаточно быть вором, моющим руки французским мылом, носить сюртук рыжего цвета с искрой и сморкаться с большим шумом [9]. Все это вовсе не так смешно и оригинально. Как знать, может быть это считается глубоким в России? Возможно. Но мы, французы, слывущие самыми «легковесными» из европейцев, мы называем это поверхностным! Г. Шаррьер, как человек неглупый, благосклонен к писателю, которого он взялся перевести: он не задумываясь ставит «Мертвые души» на одну доску с «Жиль Блазом»; если это доставит удовольствие г. Шаррьеру, мы не будем возражать против такой точки зрения переводчика, потому что слава «Жиль Блаза», этого произведения, написанного, по словам одного очень тонкого и снисходительного ценителя, в кафе, между двумя партиями в домино, не из тех, которые противостоят времени. Она прошла... прошла как те ленты цвета «hortensias», которыми наши деды подвязывали свои ночные колпаки. Но если мы не заступаемся за «Жиль Блаза», мы не позволим в чем бы то ни было сравнивать русского сатирика, который силится быть злым, с нашим беспристрастным и могучим Бальзаком.
Герои гоголевского романа, все сплошь нелепые, совершенно заурядны вне этой своей глубочайшей тупости. Неженка Манилов, от которого не дождешься никакого живого, или хотя бы даже заносчивого слова, госпожа Коробочка, хвастун Ноздрев, скряга Плюшкин - эти люди скорее дурных привычек, чем страстей, - не могут быть поставлены в один ряд с великолепным многообразием характеров, которыми изобилует «Человеческая комедия», и которые очерчены так глубоко, что люди, перестающие видеть на известной глубине (жалкие слепцы!), уже не могут считать их правдоподобными. Г. Шаррьер склонен думать, что гоголевский Плюшкин убедительнее, чем скупцы Бальзака, - этот легион типов, достойных Рембрандта или Шекспира: Жигоннэ, Грандэ или сам ужасающий Гобсек [10]. Приводимое им основание не более, чем отговорка филантропа-политика: «причина этой убедительности, - говорит он, - в том, что этот герой Гоголя имеет рабов»: точно не создавал их и Гобсек, пробуждая в людях своим золотом необузданные страсти! |
