III
Но оставим великие имена и великие образцы. Оставим Сервантеса, Рабле, Ричардсона и Фильдинга, Мольера и Бальзака, и, если речь идет даже не о каком-нибудь Свифте, не будем напрягать слишком нашу дудочку переводчика, насвистывая в нее сопоставления менее громкие... Нельзя не признать в Гоголе некоторого таланта, но критика есть мерило, и она выполнила бы лишь половину своей задачи, сказав: «этот человек - талантлив» или «у него таланта нет». Конечно, автор «Мертвых душ» по-своему талантлив, но это талант русский, самый может быть русский в его стране. У него есть и юмор и наблюдательность, это несомненно, но не настолько, чтобы иметь собственное лицо в том или другом отношениях. У него нет лица, он двулик. У него нет собственного облика, как нет его и у страны его, не имеющей ни одной черты, которая дала бы основание сказать: «вот! на этот раз вот она, Россия без примеси, девственная, чистая Россия, алмаз не граненый, но тем именно и ценный, что ни одно иностранное влияние не коснулось его!» Что ж! Какова страна, таков и человек. Подражательность - истинное свойство России. В этом - ее природа и, может быть, единственная и неизбывная ее оригинальность. Но чтобы подражать так, как это делает она, нужна поистине податливость тигра. Когда не являешься львом, не плохо быть хотя бы тигром. И чтобы обеспечить эту способность к подражанию, возникающую столь же легко, как и мгновенные вспышки молнии, русские нашли слово, которое не задевает всегда вздутую, полнокровную вену на их щеках, краснеющих от национального самолюбия. Они назвали ее: «русский космополитический стиль». И они правы: что может быть космополитичнее подражания? Ничто не бывает так по душе людям, как увидеть собственное изображение: они никогда не поверят, что можно узнать их и не притти от них в восторг!
Как ни хочется Гоголю быть только русским, как ни отбрыкивается он от влияния французского и немецкого, мысль его носит на себе следы и того и другого. Он получил свое образование из Жан-Поль-Рихтера и Вольтера. Этот мыслитель наполовину и с двойными реминисценциями хорошо знает, чего недостает России: он знает также, чего не достает и ему самому. Даже в его глазах Россия только тем и самобытна, что не имеет самобытности. Итак, русские бывают русскими только в тоске по родине или из тщеславия перед иностранцами? Он положительно утверждает это в своей «Авторской исповеди»: «Странное дело! - пишет он. - Среди России я почти не увидел России.
Все люди, с которыми я встречался, большею частью любили поговорить о том, что делается в Европе, а не в России». Но именно то обстоятельство, которое заставляет его быть русским, отрицая, а не утверждая, препятствует ему быть изобретателем, подобно другим русским талантам, обладающим всеми достоинствами ума, кроме одного - дара изобретения, творческой фантазии, единственной вещи, которая самоутверждается и которой нельзя подражать. Заимствованное «изобретение» - не «изобретение», тогда как заимствованный стиль - все же стиль. Впрочем, этот бедняк и сам вполне признается в своем убожестве: «Я никогда не выдумывал из головы», - пишет он. И дальше: «Для того, чтобы творить, я нуждался в гораздо большем количестве материалов, чем кто-либо другой». И признавшись так в своей умственной скудости, он надевает нищую суму в своей «Переписке с друзьями», выпрашивая, чтобы закончить свою книгу, указаний и подробностей. Это тот способ творчества, который сам по себе должен был поставить его в подчиненное положение, так как вдохновение не нуждается в том, чтобы протягивать руку, если это рука таланта, или шляпу, которая больше руки, когда эта рука - рука гения.
IV
Итак, вопреки разъяснениям и толкованиям г. Шаррьера Николай Гоголь, автор «Мертвых душ» - не является писателем первого или второго типа. Это более или менее изощренный, более или менее проницательный, более или менее искусный подражатель, до некоторой степени подвергшийся европейским влияниям, которому, в силу всех этих причин, не достает самого главного в литературе качества - искренности. У него нет искренности таланта. На чем же он, в таком случае, держится? Обладает ли он, по крайней мере, другим, более показным и необходимым достоинством, - добросовестностью, которая позволила бы нам не сомневаться в правдивости и нравственной ценности его книги, направленной им против своей родины? Он сказал однажды Пушкину: «все мы слишком мало знаем Россию».
Но если вы, живописец русских нравов, не знаете ее, зачем же вы о ней говорите? Ваша ужасная книга о «Мертвых душах», в которой вы поносите все русские национальные и общественные устои, является дерзкой и поверхностной попыткой познакомиться с ними наощупь, или чистейшей нелепицей. И тем не менее именно за эту нелепицу Гоголь обвинен был в стремлении зажечь в России войну рабов.
Но что, в сущности, представлял собой этот литературный Спартак, как не русского писателя, читавшего Байрона и достаточно глубоко зараженного иронией английского поэта, притворявшегося в «Дон Жуане» и в своих политических стихотворениях якобинцем и карбонарием? Подражатель Байрона, подражатель Руссо, сочетающий мизантропию одного с мизантропией другого, комедиант, лгун, человек, выбитый из колеи, «бусенгот» [11], - вот кто такой был Гоголь! Его бешеная страсть иронизировать, его стремление сделать посмешищем и опошлить свою страну, были опять-таки подражанием; в еще большей степени они были погоней за эффектом, который привел к тому, что его ужаснулся и от него пострадал сам автор.
Послушайте эту усталую жалобу: «Все русские читатели, - пишет Гоголь одному из друзей, - убеждены, что целью моей жизни является издеваться над людьми и представлять их в карикатурном виде». Вскоре общество, уязвленное рядом карикатур, составляющих отдельные «песни» его поэмы о мертвых душах, чиновники этого чиновного Китая, - о низостях, мелочности и ничтожестве которых он рассказал, глупая аристократия, женщины, духовенство, - все поднялось против него. Ему стало страшно.
Он заболел, опустился, потом отправился в путешествие, чтобы вновь превратиться в русского, чтобы воссоединиться со своей родиной и лучше судить о ней. И он уехал, этот странный паломник, в Святую землю. Однако, в этом он не подражал Шатобриану. Он хотел из этой своей поездки в Иерусалим сделать своего рода защиту от злопамятства духовенства, так как в глазах петербургского общества, равно предающегося моде и религиозному мистицизму, человек, возвращающийся из Иерусалима, имеет некоторое очарование.
Но эти чары не действуют на смерть: путевые издержки, предусмотрительное заигрывание с религией, - всё оказалось бесполезным. Гоголь вернулся в Россию только для того, чтобы умереть. Это случилось в 1848 году [12]. Ему еще не было сорока трех лет...
Жалкая жизнь, жалкий конец, еще более жалкая книга! «Мертвые души», чем бы они ни были: ложью или правдой, велики только своим размером большого произведения. И если когда-нибудь капризнице Славе и вздумается прополоскать себе горло этими двумя слогами его имени: Го-голь, то его «Мертвые души», эта длинная поэма в прозе, сделает менее чести ее автору, чем иная из его маленьких поэм или повестей, например, «Тарас Бульба», о которой сравнительно мало говорят.
Гоголь писал и для театра. Он является автором политической комедии под заглавием «Ревизор», в которой нет ни драматических положений, ни какого-либо воображения, но лишь одна язвительность; но только эта язвительность не веселит. В общем, Гоголь может быть вовсе не был сатириком, но лишь хотел им быть; этими большими притязаниями он убил в себе небольшой, но приятный талант, уже получивший некоторое развитие.
В этом было его несчастье, от которого не утешает и то что он написал книгу толще, чем у других русских, отличающихся, как кажется, коротким дыханием. Две части этой книги появились в различное время; первая из них наиболее любопытна, так как в ней сатирик еще не помышляет об отступлении: он сжигает свои корабли: во второй же он как бы чинит свой челн для обратной дороги. О, если бы он не умер, он возвратился бы! Вместо того, чтобы обрушиваться со своей высоты и хлестать по всему, что из России делает Россию, Гоголь во второй части «Мертвых душ» спускает рукава, педантствует, делается практиком, и сатирик исчезает за утопистом. Автор становится ужасающе скучным. До того он был только несносным.
Он становится несносным, как мы уже сказали, и по выбору сюжета, и по манере его изложения, по однообразию вечно одних и тех же острот, несносным по вульгарности своих наблюдений, никогда не возвышающихся над обычным уровнем, несмотря на то, что во второй части «Мертвых душ» он попытался изобразить не только бестолковых болтунов и идиотов; он становится невыносимым, наконец, и в своих описаниях природы, которая могла бы позволить, по крайней мере, отдохнуть от этого недостойного общества кретинов разных мастей, среди которого он заставляет нас жить; природу описывает он с помощью одного и того же приема: сравнением серьезного предмета с первым пришедшим на ум объектом цивилизации. Например: «Пруд, покрытый зеленью (цвета бильярдного сукна)...» «День был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светлосерого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат.» Так поступает он всегда, на протяжении девятнадцати песен своей поэмы, удручающей общими местами, которая доказала бы, если Гоголь изображал правдиво и точно, что Россия действительно колосс, но колосс тупости и пошлости.
Перевод М. О. Гонтаевой.
____________
|
